СЕВЕРНЫЕ ПОПУГАИ

В конце февраля отбушевала последняя вьюга и пошли робкие снега. Лес стоял нарядный. Ели покачивали мохнатыми ветками, роняли с макушек снеговые шапки. Безмолвие. Ни звука! Но вот тишину нарушила задорная песенка: «Цок-цок-цок… кле-кле-кле…»

Сережа повернулся в ту сторону, откуда донеслась птичья перекличка.

На вершине старой, разлапистой ели, увешанной шишками, пировала стайка ярких птиц — вишнево-красных, оранжевых, янтарных. Птицы лазили по веткам, обрывали толстыми клюзами шишки. А одна из них повисла на шишке вниз головой и ну раскачиваться из стороны в сторону, словно на качелях.

— Кувыркается, как обезьяна! — заметил Сережа.

— Обезьяна! — Я рассмеялся. — Клест это. Клюв у него изогнут, похож на щипцы.

— Почему?

— Таким клювом удобнее шишки лущить, выбирать из них крылатые семена. А знаешь, Серега, клесты единственные зимой, в лютую стужу, вьют гнезда, выводят птенцов…

— Ну?! Где же у них гнезда?

— Высоко на соснах, на елях. Гнездо у клеста большое, глубокое, с толстыми стенками. Донышко его выложено пухом и перьями, а сверху замаскировано пышной веткой. Найти его нелегко.

— А птенцы не мерзнут?

— На этот счет у клеста секрет есть. Самочка положит первое яичко и больше уже не слетит с гнезда до тех пор, пока птенцы не оперятся.

— Кто же ее кормит?

— Самец! И накормит, и снегом напоит прямо в гнезде. На редкость заботливый! А чтобы не скучно было, звонкой песенкой развеселит.

— А сейчас у клестов есть дети?

— Середина февраля — самое время! В январе шишки крепкие. Мороз их сковал. Птенцам справиться с ними трудно. А в марте солнышко пригреет, и шишки сами начнут раскрываться. Вот смекалистые клесты и подгадывают к первым весенним денькам птенцов на крыло ставить.

— Откуда ты знаешь?

— От деда Архипа! Как сейчас, помню, сидит дед в сарае. Мастерит клетку и говорит мне: «Есть такая пичуга, Андрей, „северный попугай“ называется». Признаться, сперва я не больно поверил. «Скоро увидишь!»- пообещал дед. И верно, через неделю принес из леса янтарную птицу.

— Клест! — сказал дед. — Гимнаст и клоун. Мертвую петлю на жердочке делает. А в лесу зацепится за шишку и, точно попугай, вниз головой повиснет. Вот потому его и прозвали в народе «северным попугаем».

— Чем же его кормить? — поинтересовался Серега.

— Подсолнухами. Шишками. Слушай-ка дальше. Утром, когда мороз крепко щипал нос, я стремглав летел через дорогу в лес, забыв надеть полушубок. Набирал полные карманы шишек. За такие проделки мне частенько влетало от деда. Зато клест торжествовал! Хватал шишку клювом-щипцами, цепко зажимал в лапах-тисках и принимался бойко лущить. А потом цокал и распевал на всю избу свои песни.

— А как вы его назвали?

— Сейчас не припомню. А что ручной он был, это уж точно. Открою, бывало, дверку клетки, выпущу его в сад. А клест сядет невысоко на ветку яблони и поглядывает: не прихватил ли я, случаем, орешков кедровых. Стоило мне только положить в клетку лакомство, как «северный попугай» тотчас же спешил в свой дом.

— Значит, в клетке ему жилось хорошо! — заключил сын.

— Ясное дело. Купался клест в жестянке прямо на подоконнике. А потом взгромоздится, бывало, на настольную лампу. Весь мокрый, взъерошенный, и давай крылья вытягивать, чиститься, Вытирал я его специальной тряпочкой — птичьим полотенцем. Только дружбе нашей вскоре пришел конец. Повадился к нам ходить приблудный кот. Вот приметил он раз птицу, шмыгнул в дом и свалил клетку на пол. Клеста насмерть перепугал. С той поры он начал всего бояться: и громких шагов, и поднятой руки, даже моего голоса. Однажды я выпустил птицу на прогулку в сад. Клест взлетел на рябину, приосанился да и подался к лесу. Больше я уже «северного попугая» не видел.

У РОДНИКА

Паутина белесого тумана стелется над поляной. Кажется, будто дышит сама земля, так остры вечерние запахи. Мой друг, художник Дмитрий, полной грудью вдыхает лесную прохладу и говорит:

— Зябко становится… Надо за хворостом сходить.

Закуривает трубку, встает и уходит. Большая сутулая фигура его постепенно исчезает, тает в ночной мгле.

Пока Дмитрий собирает хворост, я чищу рыбу, достаю из рюкзака луковицу, перец, лавровый лист. Спускаюсь в овраг к роднику зачерпнуть в котелок воды. В зарослях папоротника послышался легкий шелест. Потом кто-то легонько чихнул. Я насторожился, застыл на месте: маленький полосатый барсук не спеша пробирался к водопою. Обнюхивал землю в поисках червяков-выползков и улиток. По траве зверь ступал тихо и лишь у родника начал плескаться, пыхтеть, Я знал, что весь день барсук спит в глубокой норе и только по ночам отправляется на промысел. Затаив дыхание, я наблюдал за зверьком.

— Эге-гей! — крикнул Дмитрий. Барсук привстал на задних лапах, поднял вверх круглый пятачок, втянул воздух. Почуяв опасность, он быстро побежал и внезапно пропал, словно провалился сквозь землю.

Когда Дмитрий подошел, барсука и след простыл. Он ушел в глубокую нору, в свой подземный лабиринт.

КОЗОДОЙ

На станцию Ольховка мы с сыном добрались на попутной машине. В небе догорала вечерняя зорька. Над старым вязом кружили летучие мыши. Вдали за плотиной ухал филин. Путь наш к дому шел через деревянный мосток, пересекал глухой овраг и выходил на луг, где пасли скот. Места здесь спокойные, и хозяева оставляли коз на ночь, привязав их к колышкам. Когда мы проходили мимо, Сергей ойкнул и присел на корточки: прямо из-под ног козы выскочила темно-бурая птица.

— Кто это? — спросил сын.

А птица тем временем полетела каким-то странным, бесшумным, танцующим полетом и, распластав крылья, приземлилась, на поленницу. По полету я сразу узнал ее — козодой!

— Почему его так прозвали? — спросил сын, — Неужели он по ночам коз доит?

— Раньше темные люди так и думали. Даже поверье такое существовало, будто птица коз доит. Отсюда и название пошло — козодой.

— Значит, все это враки?

— Конечно, враки! Рот у птицы широкий, словно сачок.

— Ну?!

— Только козодой им вовсе не коз доит, а жуков да ночных бабочек ловит.

— А тогда зачем он возле коз вьется? — не унимался сын.

— Затем, что здесь ему привольней охотиться Ведь к скоту всегда много насекомых слетается.

— Вон что! — кивнул Сережа и стал подкрадываться к дровам, туда, где села птица. Но увидеть ее сыну так и не удалось. Козодой выпорхнул у него из-под самого носа и скрылся в темноте.

Я зажег фонарь, и мы оглядели поленницу: нет лм поблизости гнезда? Прямо на земле, в ямке, прижавшись друг к другу, замерли дев птенца. Сергей нагнулся, чтобы рассмотреть их хорошенько. И тут над нашими головами, раскрыв широченные рты, пронеслись родители. Покружив, они падали на землю, ползали у нас под ногами и шипели. Сын отступил в сторону:

— Ну и храбрая птица!

— Пошли! — поманил я его к дому. — Нас заждались…

У калитки мы остановились, прислушались: там, возле стада, на лугу, словно в благодарность нам, запел козодой. Песня у него монотонная, долгая, походит чем-то на треск будильника.