Андрей Смирнов АПОСТРОФ

Владимир Мартынов. Пёстрые прутья Иакова: Частный взгляд на картину всеобщего праздника жизни. — М.: МГИУ, 2008. (Серия "Современная русская философия", N2). — 140 с.

Если мне не изменяет память, несколько лет назад Мартынов и Фёдор Гиренок полемически схлестнулись на страницах журнала "Критическая масса". Согласно многолетней дурной традиции гуманитарного сообщества, такое "столкновение" могло окончиться чем угодно, вплоть до драки при встрече. Но здесь обернулось продолжением диалога и публикацией полемического сочинения.

Тексты серии "Современная русская философия" (совместный проект издательства Московского государственного индустриального университета и МГУ; Гиренок окормляет серию в ранге научного редактора) неброские, но меткие. Не остался незамеченным первый выпуск — работа Натальи Ростовой о феномене юродства. Думается, подобная судьба ожидает и новую книгу Владимира Мартынова "Пестрые прутья Иакова. Частный взгляд на картину всеобщего праздника жизни".

Владимир Иванович Мартынов, которого заслуженно именуют "одной из ключевых фигур современной музыкальной культуры", никогда не ограничивал себя размышлениями исключительно в музыкальном пространстве. В итоге его выводы вызывали и вызывают недовольство и у философов, и у композиторов. Первых порой не устраивает то, что Мартынов для обоснований привлекает философские имена и категории (хотя поднятые им темы, очевидно, перекликаются с проблемами современной философии), вторых обламывает своеобразный "приговор" композиторству, что, впрочем, по мысли Мартынова, совсем не означает конца музыки. После прочтения данной книги не исключено, что к композиторам прибавятся и писатели, ибо основная тема, на которую нанизываются эссеистические заметки, звучит следующим образом: "О конце времени русской литературы".

Непросто определить жанр данного произведения. Композиция книги в чём-то близка произведениям Мартынова-композитора. "Это такие комментарии к тексту, которого как бы нет. Столкновение личной оценки со сверхличным, в котором мы находимся".

"Пёстрые прутья Иакова" продолжают мартыновские исследования состояний современной культуры. При этом несколько неожидан доверительно-исповедальный тон повествования. Сам текст можно растащить на афоризмы ("В поколении, изначально обучающемся письму шариковыми ручками, уже никогда не сможет появиться великий поэт") и впечатляющие тезисы, каждый из которых может превратиться в масштабное исследование.

Мартынов рассматривает "особенности визуального и вербального аспектов действительности, а также специфику их воздействия на наше сознание". В обращении к библейской притче о прутьях Иакова — для Мартынова принципиальна значимость "периферийного зрения", формирующего культурную ситуацию.

"Национальная идея — это всегда дискурс, это всегда идеология. Национальная судьба — это то, что невозможно сформулировать словами, это то, что невозможно высказать, ибо национальная судьба есть не что иное, как внесловесное, вневербальное пребывание в реальности… Национальная судьба может явить себя только в некоем невербальном знаке, подобно гексаграмме. Национальная судьба — это иероглиф… Национальная судьба наличествует всегда и во всём, независимо от того, существует или не существует соответствующая ей национальная идея"

В повествовании о циклах русской литературы, в анализе "противостояния иконоцентричности и литературоцентричности", в подробном разборе утраты традиционного ландшафта Москвы Мартынов привычно бескомпромиссен — многое из того, что доселе казалось абсолютным, в его оптике оказывается порождением эпохи.

Но ощущение неких последних рубежей совсем не означает полного занавеса. "Конец времени русской литературы" фиксирует факт ухода литературы как своеобразной "светской неконфессиональной религии". В той же современной нам литературе царит глобальная неразбериха. Как недавно зло заметил Лев Данилкин: "…Можно объявлять Проханова модернистом, Пелевина постмодернистом, а Алексея Иванова постреалистом, но все эти искусственные категории дают только иллюзию понимания писателя и ничего, на самом деле, не описывают. Более того, многие очень большие нынешние писатели — Мамлеев, Микушевич, Пепперштейн, Шаров — вообще не влезают в традиционную, устроенную в соответствии с западным каноном сетку координат — и тогда их либо игнорируют вовсе, либо присваивают самые дурацкие бирки". И может быть проблема в том, что, имея новый контекст, мы упрямо и безнадёжно пытаемся работать с понятиями, которые принадлежат иной ситуации, основания и содержание которой практически уже синонимичны выжженной земле.

И прозвучавшая ранее, но во многом не услышанная формула о том, что феномен композиторства не тождественен музыке, и новый этап можно рассматривать как начало высвобождения возможностей, подавляемых доселе, работает и в литературном, и в общекультурном контексте. Мартынова интересует поиск адекватных стратегий осмысления реальности, актуальных форм художественного высказывания, возможности нового сакрального пространства. Ведь конец одного времени всегда может стать началом нового эона.

Анастасия Белокурова МОЛЬ И БОГОМОЛКА

"Дзифт" (Zift, Болгария, 2008, режиссер — Явор Гырдев, в ролях — Захари Бахаров, Таня Илиева, Владимир Пенев, Михаил Мутафов).

"Я узнаю его, когда увижу, но описать словами не смогу".

Сидни Поллак о фильме нуар

Ночь, улица, фонарь, аптека… С этой фразы могла бы начинаться любая книжка hard-boiled school — "круто сваренной" школы американского детектива 30-40-х годов. Вязкая обречённость вывихнутой эпохи Великой Депрессии, тот самый "бессмысленный и тусклый свет", прочувствованный Блоком еще в 1912 году, растеклась по городам и весям кризисной Америки, стала фоном для "усталой схватки со смертью". В 1946 году, французский критик Нино Фрэнк ввёл термин "фильм нуар" для обозначения стиля послевоенного заокеанского кино, возникшего на стыке американского "крутого детектива" и немецкого экспрессионизма. До этого критики использовали определение "нуар" (чёрный — фр.) для некоторых французских фильмов начала 30-х годов. Например — социальный памфлет "Сука" Жана Ренуара вполне укладывался в рамки нуара по меркам того времени.

Голливуд в корне изменил ситуацию. Психологизм, присущий "hard-boiled school", привлёк к жанру таких именитых и непохожих друг на друга режиссёров, как Джон Хьюстон ("Мальтийский сокол"), Орсон Уэллс ("Дама из Шанхая"), Билли Уайлдер ("Двойная страховка"), Говард Хоукс ("Глубокий сон") и пр.

В 1949 году режиссёр Рудольф Мате снял мрачнейший нуар "Мёртв по прибытии". Нашему зрителю более знаком одноимённый римейк этой ленты с Дэннисом Куэйдом, вышедший на экраны в 1988 году. Мате вошёл в историю еще и как великий оператор; он работал у Фрица Ланга, Альфреда Хичкока, Орсона Уэллса и др. "Мёртв по прибытии" стал первым фильмом, в котором рассказ ведётся от имени мертвеца: ничего не подозревающий человек понимает, что он отравлен и пытается докопаться до причины собственной смерти. Спустя 60 лет болгарский театральный режиссёр Явор Гырдев дебютирует в кино нуаром "Дзифт", где герой попадает в схожую ситуацию.

Болгария 60-х. Под бодрые звуки "Смуглянки-молдаванки", звучащей из радиоточки, проникает в застенки рядовое тюремное утро. Ложно осуждённый еще в 44-м Лев Желязнов, по прозвищу Моль, честно вёл партийный ликбез, зарекомендовал себя молодцом и потому выпускается на волю досрочно. В тюрьме парень почитывал Вольтера и словарь иностранных слов, сделал себе татуировку "Человек — это звучит гордо" и добился титула чемпиона по отжиманиям. Теперь Моль имеет четкий план действий: посетить могилу сына, добраться товарняком до Варны и махнуть на пароходе в теплые страны. Но у него есть сердце, а у сердца — тайна, но об этом зритель узнает позднее. За воротами тюрьмы героя встречает новая власть: черный автомобиль привозит парня в женскую баню, в сырых подвалах которой — казематы, боль и зубовный скрежет. Там Моль подвергается прессингу со стороны своего бывшего подельника по кличке Слизень. Пятнадцать лет назад Моль, его подруга Ада по кличке Богомолка и уголовный элемент Слизень задумали ограбить русского ювелира, бывшего белогвардейца Владивостока Лелюшкина. Целью преступления был чёрный алмаз, хранящийся в статуэтке негра, точнее — в его гигантском откручивающемся половом органе. В результате "операции" Лелюшкин был убит, алмаз пропал, а Моль угодил на нары за преступление, которого не совершал. Теперь Слизень стал "оборотнем в погонах", но так и не оставил надежду разыскать драгоценность. В результате Моль выпьет яд, сбежит от ищеек и начнёт странное, фантасмагорическое кружение по ночной Софии. Он выслушает много баек от случайных встречных, переживёт предательство и горечь потерь, но так и не расколется, унеся тайну с собой в могилу.