Читаю вслух (в комнате множество народа, несколько дам), почерк ужасный, мушиные лапы, листков — оказывается — бесконечность. Еще два чека: на сто и на пятьдесят долларов — между листками — точно награда за прочтение, либо: внутреннее условие даяния.

После, мое утверждение: — Можно убить, но писать нужно хорошо (разборчиво). Непонимающий одобрительный смех как после парадокса (т. е. обычного моего высказывания — наяву). Я, невзирая: — Нет, не так: убить еще не дает тебе право плохо писать! (Всё это не о содержании, а о почерке.)

У меня особый дар идти с собой (мыслями, стихами, даже любовью) как раз не-к-тем.

За последнее время мне на письма, равняющиеся событиям, не ответили:

Зигрид Ундсет (die Frau, die keine Blume war[185] — лейтмотив —)

и

Мак-Орлан[186]

(на мою хвалу его человечности)

— писатели, цену такому письму, т. е. цену души такого письма (как в Библии — цену крови) знающие.

Кому же не отвечать — как не им — мне?

Оставьте меня, потрясения, войны и т. д. У меня свои события: свой дар и своя обида — о, за него, не за себя.

Летопись своей судьбы.

Свое самособытие.

Войны и потрясения станут школьной невнятицей, как те войны к<отор>ые учили — мы, а мое — вечно будет петь.

Сегодня меня в первый раз в жизни (трогала — всех) укусила собака — черная, с желтыми надглазниками, лже-Подсэм — через решетку чужого сада. До крови. За то, что я ее, будучи незнакома с ней и невзирая на ее рычание, погладила.

(Потом эта собака, честное слово! каждый раз, когда я проходила, пряталась.)

В ауру начинаю верить из опыта: кто же, как не она, рознит и роднит меня с людьми еще до слова, до поступка.

Лицо, походка, одежда?

Тоже аура, т. е. неизбежное (у меня).

Что-то от квакера, который бы согрешил с цыганкой.

(я)

Мур: — Я хочу крутое в смятку.

Благородство и богатство слова гость: и купец (заморский) и гость (у блудницы) — и небесный гость.

Quand on a un enfant qui est mort de faim, on croit toujours que l’autre n’a pas assez mangé.

On n’a jamais eu un enfant, on l’a toujours.[187]

Свысока высокой насыпи…

На высокомерной насыпи

Счастья — могшего бы быть

Какие-то жены — каких-то Карлов,

Которые счетом — которых счетом?

(в тонах янтарных, а м. б. — в цепях янтарных — о Карловом Тыне)

— «Женщина не может одна».

— Человек — может.

Для Карлова Тына:

Внизу городочек

Прильнул собачкою…

SANTÉ[188]

При входе на улицу — занесенный кулак фонаря. Справа наискосок стена с плющем и густой сад. Недоходя до тюрьмы дом с акациями. — Что ты думаешь, старый дом? Стена углом, т. е. на две стороны от Santé — только трубы торчащие, как тощие шеи и кулаки. Ворота — въезжает фургон. Дальше по Santé справа — как последняя новость — Décès — Кончины — лавка естественных смертей, старушка с цветами (для естественных смертей). Недоходя — Bd. Arago — где-то вблизи казнят. Там же, против ворот — столовая.

С конца Santé виден Пантеон. Но что спрашивать с Пантеона, когда небо…

Никогда меня слово не заводило, но часто (предопределял) размер и (уносил) ритм.

Мур

— Мама, а мы — нищие?

— Да. Нет. (Мы рознимся от нищих только тем, что больше просим — и получаем, что нам не смеют (пока) дать 10 сант<имов>, но тряпье дают — ужасное. Так что, в общем, не рознимся ничем. И есть нищие, к<отор>ые, умирая, оставляют миллионы, что с нами навряд ли случится.)

(Поставленное в скобки думаю, но не говорю — что тут понять Муру? И мне.)

14-ое, кажется, августа 1932 г.

Колокола покрывают — странностью своего звука (не звонят никогда) все T. S. F-ы[189] и граммофоны. On a toujours assez de voix pour être entendu.[190]

Myp — 16-го августа

— Мама! А Лев Толстой — по-французски — Лажечников?

(Из<дательст>во Лажечникова)

Матерям остаются в любовь вещи, разлюбленные сыном.

В 1932 г. впервые читаю Mary Webb: Sarn и Le Poids des Ombres.[191]

Любимых забываю вместе с собой, любившей. Ибо если дружба — одно из моих обычных состояний, то любовь меня из всех обычных состояний: стихов, одиночества, самоутверждения —

И — внезапное видение девушки — доставая ведро упала в колодец — и всё новое, новая страна, с другими деревьями, другими цветами, другими гусями и т. д.

Так я вижу любовь, в к<отор>ую действительно проваливаюсь и выбравшись, выкарабкавшись из (колодца) которой сначала ничего из здешнего не узнаю, потом — уже не знаю, было ли (то, на дне колодца) а потом знаю — не было. Ни колодца, ни тех гусей, ни тех цветов, ни той меня.

Любовь — безлица. Это — страна. Любимый — один из ее обитателей, туземец, странный и особенный — как негр! — только здесь.

Глубже скажу. Этот колодец не во-вне, а во мне, я в себя, в какую-то себя проваливаюсь — как на Американских горах в свой собственный пищевод.

Вот как отозвалась, а м. б. вот о чем детская сказка Frau Holle.[192]

Колодец рода и пола.

8-го сент<ября> 1932 г.

Есть, очевидно, люди одаренные в любовной любви.

Думаю, что я, отчаявшись встретить одаренность душевную, а сама в любовной любви если не: бездарная, то явно-неодаренная, во всяком случае явно (обратное от тайно) не одаренная — к этой одаренности, в них, тянусь, чтобы хоть как-нибудь восстановить равновесие.

Образно: они так целуют, как я — чувствую и так молчат, как я — говорю.