Анри питает страсть к графине, это ясно. Он дал это понять в первый же вечер пребывания Адели в замке. Бедняга Анри! Его связывают узы родства и мнение света. К тому же пылкость, с которой он всегда отдается предмету своих мечтаний, только осложняет дело. Молодой граф страдает от ревности, а он-то сам, Джон, как он ревнует Адель! Как стремится быть с ней, и в то же время предпринимает колоссальные усилия, чтобы не поддаться искушению. Ведь случилось же такое три дня назад. Утром Джон по своему обыкновению стоял у окна, застегивая рубашку. Взгляд его рассеянно скользил по кронам парковых дубов. Вдруг появилась Адель. На минуту она задержалась у фонтана, наблюдая за игрой струй, и неспеша пошла дальше. Она была в зеленом платье нежного пастельного оттенка, с глубоким вырезом на спине. С бьющимся сердцем Джон прильнул к окну. Показалась тоненькая фигурка Габриэли. Приподняв узкую клетчатую юбку, она мелкими шажками побежала вслед за Аделью. Обе женщины скрылись в парке. Джон рванулся, перекинул через руку пиджак и выскочил на лестницу. Потом остановился как вкопанный, и, проклиная себя, вернулся в комнату. Злой, удрученный, печальный сидел он в кресле и битый час молча курил, унимая внутреннюю дрожь. Как-то – это было в конце июля – лорд Генри поручил Готфриду одно дело в Лондоне, для завершения которого могло потребоваться несколько дней. Джон вздохнул с облегчением. Эти дни помогут ему успокоиться и взять себя в руки. Но уже вечером в отеле он так тосковал, что не мог уснуть всю ночь, а утром, разбитый, больной, с трудом нашел в себе силы, чтобы добраться до лондонского кредитного общества «Джексон и сын».

И поправить теперь ничего нельзя. Остается только держать себя в руках. Или уехать.

Спустились мутные сумерки. Небо и гладь Темзы были выкрашены в неаполитанскую желтую, в полях клубился туман.

Когда Джон Готфрид пришел на террасу с юным графом, Адель уже находилась там. Она сидела в плетеном кресле и, улыбаясь, разговаривала с Анри. Джон взглянул на нее и, в который уже раз, убедился, что эта женщина умеет владеть собой. Она расслабленно откинулась на спинку кресла, положив ногу на ногу. Ее простое черное платье с воланом шло ей великолепно. Ричард бросился к матери и порывисто поцеловал ее. Адель спокойно отстранила сына, и, не взглянув на Джона, лишь легким наклоном головы отвечая на его поклон, сказала:

– Милый граф, вы изомнете меня.

– Я рад видеть тебя, мама! – воскликнул он, опускаясь на колени возле кресла графини.

– Я тоже, дитя мое.

Габриэль сидела за столом, сервированным для ужина, и чистила яблоко. Вскоре появился оживленный лорд Генри. Завязался легкий семейный разговор.

– Мистер Готфрид, – вдруг сказала Адель, – быть может вы знаете, почему миссис Уиллис не вышла к чаю?

И прежде чем Джон успел ответить, Ричард выпалил:

– Она валяется у себя в комнате с головной болью, вот почему!

Граф сделал замечание мальчику, в голосе его промелькнул оттенок угрозы. Адель и бровью не повела. Но за весь вечер она больше не взглянула на Джона. Поставили пластинку. Анри пригласил Адель. Джон в задумчивости глядел на мерно покачивающуюся пару в полосе света, падающую через балюстраду. В саду вдоль дорожек зажглись огни и тьма сгустилась. Некоторые лампочки прятались в траве и получались черные провалы. Лорд Генри, которому ужины на террасе с видом на реку всегда нравились, сегодня пребывал прямо-таки в благостном настроении. Он любовался Аделью и старшим сыном глядя на них с отеческой заботой и нежностью. Взошла луна, и река мирно заискрилась в лунном свете. Пряный августовский ветерок шелестел в листве, доносил прохладу полей и парка. Неторопливо попыхивая сигарой, граф тронул Джона за локоть, заметил, что это красивая пара, и что, собственно так мало нужно, чтобы чувствовать себя дома: тихая музыка в сумерках, голоса, «форстер» 1908 года, преломляющий свет в благородных гранях хрусталя. Джон был затоплен печалью, августом, молчаливой любовью.

На террасе показалась миссис Уиллис в коричневой шали и, отказавшись от ужина, увела Ричарда спать. Вслед за ними ушел граф, поцеловав на прощание Адель и пожелав всем спокойной ночи.

– Анри, милый, – услышал Джон голос графини. – Мое платье достаточно тонко, а между тем делается свежо. Принесите мне палимину. Вы увидите ее на шахматном столике в будуаре.

– Моя единственная забота – удовлетворять ваши желания, Адель, – ответил молодой граф и направился к стеклянной двери.

– Ах, леди Генри! – воскликнула вдруг Габриэль. – Вы приказали убрать палимину в гардеробную, ибо не думали одевать сегодня.

– Правда? – задумчиво сказала Адель. – Что ж… Габриэль, дорогая, пойдите, помогите Анри.

Они остались одни. Где-то совсем рядом закричала птица и взлетела с громким хлопаньем крыльев. Адель откинулась на спинку кресла и молча устремила взгляд на Готфрида. Он видел, как поблескивают белки ее глаз. В небрежной позе она казалась воплощением искушения.

– Я жду, мистер Готфрид.

– Что прикажете? – удивленно спросил он.

– Разве я смею приказывать вам? Вы человек другого мира. Я это вижу. Я даже не знаю, могу ли я смотреть в вашу сторону. Я иду с оглядкой, как в лабиринте, где под неосторожной стопой может разверзнуться пропасть.

Пораженный Джон глядел на нее. Сердце его колотилось.

– Графиня, прошу вас…

– Нет, это я прошу вас!

– Графиня, не говорите ничего, о чем завтра можете пожалеть. Мне бы очень этого не хотелось.

– Замолчите! Я вполне себя контролирую, и мои чувства не зависят от количества выпитого «форстера». Вы были женаты?

– Нет.

– Тем хуже.

Она сжала подлокотники кресла так сильно, что кожа на костяшках побелела. Тускло отсвечивали кольца. В растерянности Джон присел на консоль, с которой сегодня утром была снята медная статуэтка.

– Леди Генри, – начал он. – Мне кажется, что-то происходит, что-то очень важное. Я не берусь судить, но думаю, кто-то из нас заблуждается. И скорее всего – вы. Я стараюсь не навредить ни графу, ни вашему сыну, ни тем паче – вам. Я бегу от этого, графиня.

Она не двигалась и смотрела в пустоту, точнее во мрак, который заполнил пространство. Воздух стал, как мокрая вата, насквозь пропитанный наркотическим ароматом ночной фиалки.

– Вы смотрите на отношения рационально, – сказала она. – Вы не можете знать…

– Я знаю. Я знаю, к чему приводят такие прихоти. Это не принесет счастья никому. Хотя, – он осекся. – Быть может, мы говорим о разных вещах. Что вам это даст? Вы занесете мое имя в список своих побед?

– Как вы смеете?

Уязвленная, она поднялась из кресла. Рассеянный свет, падавший на террасу, обрисовывал формы ее тела под тонким платьем, черным с голубоватой искрой.

– Как вы смеете? – тихо повторила она, побелев от негодования. – Вы считаете – это от скуки? Небольшой адюльтерчик? Так или нет? И вы открыто говорите мне об этом! Дай Бог терпенья! – воскликнула она, жестом прерывая попытку Джона говорить. Теперь глаза ее горели, и Джон невольно залюбовался ею. Глухо пророкотал гром, и повеяло свежестью.

– Простите, графиня, – сказал он, наконец. – Я не знаю, что говорю. Но если я ошибаюсь, тем хуже для меня.

Адель слушала, вглядываясь Джона, в его лицо с упрямым подбородком и волевой складкой губ, но не успела ответить, так как на террасу вошел Анри.

– Дорогая Адель, простите меня за задержку. Вы, вероятно, совсем продрогли. Габриэль, эта милая девочка, помогла мне отыскать вашу накидку.

Адель резко повернулась к Анри. Он слегка отпрянул и взглянул на Джона.

– Нет, нет, все в порядке, милый, – сказала графиня. – Я вполне вознаграждена вашей заботой. Вероятно, уже поздно. Пройдемтесь по саду перед сном?

Она взяла Анри под руку, и молодой человек вспыхнул от удовольствия.

– Доброй ночи, Джон, – бросил он.

– Доброй ночи, Анри. Леди Генри…

Она ответила кивком на его глубокий поклон и вместе с Анри исчезла в темноте. Слышалась музыка. Джон с удивлением подумал, кто бы это мог завести патефон в столь поздний час, и тут же забыл обо всем. Он остался наедине с самим собой, растерянный, печальный, с тревожным чувством надвигающейся опасности. Снова прокатился гром, и черное небо разрезала молния. В воздухе запахло озоном. Джон с шумом выдохнул и потер усталые глаза. В глубокой задумчивости он стоял у балюстрады, скрестив руки на груди. Вошли слуги, чтобы убрать со стола, и Джон испытал приступ раздражения при мысли, что кто-то из них мог слышать разговор. Он закурил сигарету и протянул пачку Жозефу, который поглядывал на него с улыбкой на простоватом лице.