Хайдольфа. Мне они тоже должны заплатить неплохой гонорар за мой перформанс. Хайдольф с ними уже договорился. Поэтому мне нельзя ударить лицом в грязь. Было бы неплохо сделать что-то по теме, поскольку я уже заявлен в афишах как архитектор перформанса

(PerformenceArchitekt Wladimir Jaremenko-Tolstoj).

Что я могу сказать об архитектуре?

Я сел за стол, достал карандаш и открыл бутылку пива.

Наверное, мне надо сказать что-то важное! Фундаментальное.

Сакральное. Объявить своих десять заповедей. Но что бы я такого от архитектуры желал?

Я выпил бутылку пива и открыл следующую.

Написал на листе: "ДЕСЯТЬ ЗАПОВЕДЕЙ АРХИТЕКТОРА".

Заповедь первая: "Die Architektur soll sich der weiblichen Form anpassen!" – (архитектура должна следовать женским формам).

Это был неплохой тезис. Мне он понравился. Я подумал еще и написал вторую архитектурную заповедь: "Die Architektur soll sich der weiblichen Form anpassen!"

Затем я написал третью: "Die Architektur soll sich der weiblichen

Form anpassen!"

А потом четвертую: "Die Architektur soll sich der weiblichen Form anpassen!"

Подумав еще, я написал пятую: "Die Architektur soll sich der weiblichen Form anpassen!"

Над шестой я уже почти не думал: "Die Architektur soll sich der weiblichen Form anpassen!"

Седьмая далась мне легко: "Die Architektur soll sich der weiblichen Form anpassen!"

С восьмой тоже было несложно: "Die Architektur soll sich der weiblichen Form anpassen!"

Девятая вызвала у меня сомнения: "Die Architektur soll sich der weiblichen Form anpassen!"

Десятая возникла сама собой: "Die Architektur soll sich der weiblichen Form anpassen!"

Я отложил карандаш, внимательно перечитал все заповеди и остался доволен.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Бабки Надежды Бабкиной. Убийство Владимира Солоухина.

Дни Москвы в Вене должны были увенчаться грандиозным концертом, на котором будут присутствовать московский мэр Лужков и венский бургомистр Гойпль. Об этом мне сообщила переводчица Вальтрауд

Фрешль. На этом концерте будут выступать лучшие московские артисты, отобранные лично московским мэром. Очень важное торжественное мероприятие. И на нем можно неплохо нагреть руки в качестве переводчика. Вальтрауд не в состоянии переводить все одна, находясь одновременно в нескольких местах, поэтому она предложила подключиться мне. Я согласился. Мне было любопытно посмотреть на официозное московское искусство.

Мероприятие должно было пройти в красивом Раймунд-Театре. Меня послали переводить техническому персоналу, содействовать общению световиков и звуковиков. Из Москвы лужков привез не только актеров, но и технический персонал. Русский световик, осмотрев австрийскую технику, тихо взвыл от восторга и остался доволен. Звуковик загадочно улыбался. Я сразу почувствовал, что он, как персонаж русской сказки, какой-нибудь Кощей, Дракон или Царь-Долдон собирается поставить австрийскому звуковику заведомо невыполнимую задачу.

– Мы привезли ансамбль Надежды Бабкиной. Причем в полном составе

– все семьдесят семь бабок.

– Они будут танцевать? – спросил австрийский звуковик.

– Нет, они будут петь, – самодовольно сообщил русский звуковик. -

И им всем нужны радио-микрофоны. Надеюсь, у вас найдется такое количество радио-микрофонов и подходящий пульт!

– А не проще ли дать им обычные микрофоны? – спросил австрийский звуковик.

– Нет, им нужны только радио-микрофоны, потому что они будут еще приседать делать движения туловищами, переступать с ноги на ногу, трясти плечами и жопой. Вы представляете, что будет, если они запутаются в проводах? Это будет цирк, а не театр! У нас в Москве в

Кремлевском дворце есть сто радио-микрофонов.

– А у нас есть сто двадцать.

Я переводил.

– Ты все правильно переводишь? – опешил русский звуковик. – У них что, действительно есть сто двадцать радио-микрофонов? Здесь? В этом театре?

– Действительно, – спокойно сказал австрийский звуковик.

– Не может этого быть, пусть покажет!

– Хорошо, идемте, – согласился австрийский звуковик.

Русский звуковик внимательно осмотрел микрофоны и пульт, и не нашел к чему бы придраться.

– Хорошо, – сказал он. – Это, конечно, очень хорошо, что у вас есть столько радио-микрофонов! Но наши бабки все равно поют под фонограмму. Вот вам кассета, давайте поставим и проверим звук.

Из громкоговорителей театра понеслись истошные псевдонародные завывания каких-то базарных баб. Я заткнул уши. В детстве у меня была толстая виниловая пластинка этого ансамбля. Очень старая, еще пятидесятые годы. Я ее иногда слушал, поскольку пластинок у меня было всего две – "Сказка про рыбака и рыбку" и эта. На всю жизнь мне запомнились слова первой песни: "Прошла зима, настало лето, спасибо партии за это…"

Мне было интересно поглядеть на Надежду Бабкину. Должно быть – она очень старая, лет под сто. Удивительно, что еще выступает!

На следующий день я был разочарован – Бабкина оказалась весьма молодой теткой без особых примет. Наверное, это была дочь или внучка, а возможно это просто брэнд, титул – Бабкиными в Кремле назначают.

Кроме бабок пели еще молодые певцы Большого театра, но почему-то не русские арии, а австрийские и итальянские, причем очень отстойно.

Венский бургомистр Гойпль поспешно ретировался в перерыве. Лужков убежал вслед за ним. Публика процентов на семьдесят отвалила, даже не дожидаясь заявленного банкета.

Я думал о питерской бабушке-собаке. Было бы неплохо натравить ее на Лужкова, Ельцина и прочих московских уродов, чтобы она их искусала! Не рассчитывать же на ущербных московских акционистов-москвалевичей! Хотя один из них, кстати, вот уже несколько лет живет в Вене с переводчицей Барбарой Шурц.

Минувшей весной он пришел в Академию Художеств на студенческую выставку и стал кидать яйцами в студентов, бросившихся к фуршету с дешевым вином, но был незамедлительно схвачен двумя дюжими ассистентами-графиками.

Барбара Шурц тут же подбежала к стоявшему невдалеке ректору

Академии с воплем: "Помогите, схватили известного художника! Надо вызвать полицию!" "Никого вызвать не надо! Пи-ара не будет! Пусть его просто вышвырнут вон!" – сказал ректор. После чего ассистенты-графики дали Бреннеру пиздюлей и вытолкали из Академии взашей.

На следующий день, сидя в вагоне метро по пути в университет, я увидел его у киоска на остановке "Ландштрассэ", судорожно листавшим газеты в поисках славы. Но славы не было. Слава могла бы быть, если бы он запустил яйцом в Лужкова! Однако на Лужкова у него не поднялась рука. Рука "известного" художника поднялась лишь на бичевание бедных студентов, отчаянно отталкивавших друг друга от убогих угощений и бокалов с кислым дешевым вином, сырыми яйцами

(пусть бы он их хотя бы предварительно протухлил!)

Рука поднялась у него и на картину Малевича в Амстердаме, потому что там некому было его за эту руку схватить. Нарисовав на картине знак доллара, он долго потом искал смотрителя, затем долго объяснял, в чем дело и требовал вызвать полицию, которая приехала только через полтора часа, но он ее терпеливо дождался.

Но я никогда не забуду, как он ходил по студенческой выставке с авоськой купленных в супермаркете яиц, выжидая подходящего для атаки момента. Конечно, запусти он яйцом или гнилым помидором в Лужка, ему бы никогда не дали жирных литературных грантов, которые ему теперь повсюду дают! Например, на его человеконенавистническую книгу

"Бздящие народы" – нечитабельную графоманскую блевотину нравственного урода.

Не стану утверждать, что я плохо отношусь к культурным маргиналам. Вовсе нет, можно даже сказать наоборот, они мне интересны, как, напимер, Гейгер. Но Бреннер был не маргинал, это был гопник-спекулянт, неумело маскирующийся под маргинала. Это – совок, застрявший в совке и неспособный двинуться дальше, манифестирующий никому не нужные ультра-марксистские антикапиталистические тезисы.