Пацаны наперебой принялись упрашивать вожатую: "Расскажите что-нибудь страшное". Вожатой тоже не спалось и она откликнулась из угла:

– Что же вам рассказать..? Ладно… Будет вам страшно.

Моя койка с изголовья упиралась в потолочную подпорку, ноги выходили к двери. Дверь была на крючке, но я поджал под себя ноги и приготовился слушать.

Вожатая пересказывала рассказ Конан Дойля.

…Это было во сне или может мне показалось…Дверь дернулась, крючок слетел и я одетый спрыгнул с койки. Вышел на крыльцо. Светила

Луна, было видно далеко, до самых заснеженных вершин. У спального домика прохаживался мужчина в плащ-палатке. Остановился в метрах пяти от крыльца и качнул нахлобученным по подбородок капюшоном: "Иди за мной". Без беспокойства и страха я шел меж скрюченных карагачей за незнакомцем. Вдали завиднелись окна большого дома.

Я не слышал мужчины, но понимал команды без слов. Стоило ему остановиться или наклонить капюшон вбок, как тут же во мне возникал его голос.

"Зайдем с черного входа". – велел мужчина. Все произошло быстро.

Так быстро, что не заметил, как очутился в таинственной комнате и нетерпеливо теребил шнурок подозрительного звонка, взял в руки стальной стек и вместе с провожатым хлестал им обвившую шнур серебристо-плетеную ленту. "Пестрая лента!" – закричал я. Я не различал лица человека в капюшоне, но чувствовал, как он загадочно усмехается. Змея уползла в светившуюся у потолка дырочку. Мужчина отошел в сторону. "Наверное, зарядить пистолет". – подумал я.

Я выбежал в коридор. Надо проникнуть в комнату, откуда выпозлает по ночам змея.

Из под двери соседней комнаты пробивалась полоска света. Я толкнул дверь, она поддалась и медленно открылась. Что я видел?

Гримсби-Ройлотта в комнате не было. Вместо него у камина сидели женщина лет тридцати и толстый, с продолжением шеи вместо головы, мужчина средних лет.

На столе перед ними чайничек, чашки, вазочка с печеньем и полная молока большая миска.

Мужчина и женщина пили чай и смеялись. Дама светилась счастливой улыбкой и с обожанием смотрела на толстого. Откинувшись на спинку тяжелого кресла, мужчина держал руку на шее женщины.

Раз Гримсби-Ройлотта здесь нет, то надо уходить. И поскорее, пока они не заметили. Неожиданно женщина вскрикнула. Мужчина-пузырь проглотил смех. Они обернулись. Дама указывала на меня рукой и беззвучно шептала: "Смотри, что у него…"

Действительно, что это у меня? Моя правая рука вместо стека держала змею. Она еле шевелилась.

Женщина всплеснула руками. Ее друг смотрел на меня и молил:"

Пожалуйста, уходи".

Змея обжигала руку. Я бросил ее на пол и выбежал из комнаты.

Длинный темный коридор раскачивался. Комната, где мы стегали пеструю ленту, была заперта. Куда идти? И где человек в капюшоне? Я крикнул:

"Эй, кто-нибудь!" Крик однако задерживался, застревал в горле, с губ слетали мыльные пузыри. Пузыри, не долетев до пола, лопались.

Коридор продолжал раскачиваться. Чтобы не упасть, я присел на пол. В глубине кто-то чиркнул спичку. На мгновение стало светло и я разглядел силуэт человека в плащ-палатке. Он прикурил папиросу и пошел, быстро удаляясь от меня. Я бросился за ним. Качка усилилась, захлопали двери, в коридор высыпали люди. Откуда-то шел протяжный гул, послышался звон разбивающихся стекол…

Глава 3

31 августа папа отвел меня в школу. Учительница Галина Федоровна рассадила учеников по росту. Самых маленьких в классе, меня и Леньку

Давыдова посадила за первую парту в среднем ряду. Галина Федоровна человек сердечный. Она сочувствовала папе и считала, что мальчик из многодетной семьи нуждается в особом внимании и поблажках.

В конце сентября Галина Федоровна заглянула к нам домой. Мы сидели на кухне и обедали. Папа обрадовался учительнице, мама побежала накрывать в столовой. Зазвенела ключами, отпирая сервант, где она держала для самых важных гостей чехословацкие конфеты.

Конфеты папа принес месяцев восемь назад. Импортная бонбоньерка с шоколадками в золотинках так сильно разнилась с магазинной рассыпухой, что мама никому из нас не дала попробовать ни штучки.

Такие конфеты есть нам еще рано, объясняла она. Гости нашего дома люди понятливые и почти все сознавали, что значат для мамы шоколадинки в золотистых обертках, и не решались притрагиваться к выставленной на стол красоте.

Тот же гость, кто по простодушию или по обыкновению вредного умысла полагал, будто конфеты поставлены, чтобы он ими легкомысленно закусывал, крепко ошибался. После его ухода недотепа подвергался гневному осуждению матушки: "Жексрун! Ест конфеты как хлеб!"

Действительно жексрун, каких еще поискать. Разве так можно?

Галина Федоровна от чая отказалась. Про себя я просил учительницу поскорее покинуть кухню. Мне было не по себе, что Галина Федоровна видела, чем мы, когда нет гостей, питаемся. В тот день мама разлила по тарелкам кеспе. Кеспе и бешбармак, которыми мама попеременно нас кормила каждый день, как представлялось мне, свидетельствовали о нашей отсталости.

Галина Федоровна ушла. В дверь вновь позвонили. Пришел земляк отца, дядя Кулдан. Отставной майор-пограничник дядечка разбитной. В меру простоват, в меру хамоват. Матушка придиралась к нему, бранила.

Мамину ругань пограничник проглатывал с самодовольной ухмылкой. Жена его, тетя Зина, напротив, обращалась с матушкой предупредительно-учтиво. В ответ мама морщилась, отмахивалась, давая понять – знаем мы вас.

В войну дядя Кулдан служил в Термезе. Жил он с женой татаркой и были у них сын и дочь. В конце 41-го в местной школе появилась новая учительница истории Зина. Кулдан стал захаживать на огонек к одинокой учительнице. Прошло немного времени, дядя выхлопотал новое назначение и, прихватив сына, уехал с Зиной из Термеза.

Другой родич отца – дядя Ахмедья сравнения с вертким Кулданом не выдерживал. Никто не знал за ним ни одного эпизода, чтобы дядя

Ахмедья на кого-нибудь разозлился, повысил голос. Тихий. Или момын, как его называла мама.

Существует поверье, будто человека из казаха может сделать только татарка. Поэтому можно только представить насколько рискованным для казаха оказывается женитьба на татарке. Тетя Шура, жена дяди Ахмедьи

– татарка, и если принять за правду поверье о татарских женах, то тетя наша и сделала из дяди министра госконтроля. Может оно и так, но только после назначения министром тетя Шура сама же и написала на мужа жалобу в партком. Дядю бросили на понижение. На новом месте дядя Ахмедья работал, как и прежде, старательно. Его вновь стали продвигать наверх. С назначением дяди начальником большого управления тетя Шура снова пришла в партком.

Кончилось тем, что дядю опять скинули и перестали продвигать

Легко домыслить, что тетя Шура не давала житья дяде Ахмедье не только на службе. Одно лишь то, что у тети Шуры менялось за день настроение раз по пятнадцать, говорило не только о забитости дяди

Ахмедьи, но и о превеликом запасе прочности троюродного брата папы.

В нашем доме тетя Шура сцен не закатывала. Природная злобность не мешала ей лебезить перед матушкой.

Мама только на словах разделяла положение о том, что будто бы все люди равны. В реальности она безжалостно сортировала людей, почему и поступала с некоторыми крайне неосмотрительно. Тетя Шура попросила маму:

– Женеше, подарите мне что-нибудь на память.

Дорог не подарок – дорого внимание. Не долго думая, матушка полезла в сундук и вытащила босоножки образца 1949 года. Босоножки были стоптанные – мама носила их всего пять сезонов. Выкидывать жалко, вот и дождалась обувка заветного часа.

Мама протянула снохе туфельки.

– На тебе на память!

Подарок выглядел настолько трогательно памятным, что тетя Шура не решилась отказаться. Поблагодарила и спрятала в сумочку.

Самое замечательное здесь то, что матушке и в голову не могло прийти, что таким вот образом она кого-то унизила, оскорбила. Ни в коем случае нет. Она считала, что если и одаривает кого-то, то, как раз так, как они того и заслуживают.