Потом ведь еще не вечер.

Правильно говорила мама в августе 60-го: "Не надо бояться".

Главное оружие мамы – способность упрощать сложности, низводить их до уровня "фуй" или "фи". Ей не откажешь и в иррациональности, на которой возможно и покоится ее убежденность, что в жизни возможно все.

Все же откуда приходят решения, сама мысль, что возможно все?

Почему я удивился? Это же элементарно.

…Я позвонил в Алма-Ату.

– Мама, все в порядке. Завтра утром вылетаю домой.

– У меня для тебя новость. Сегодня Аблай был в редакции

"Простора". Разговаривал с заведующим отделом…Хвал, хвал…

Заведующий сказал, что очерк напечатают в октябрьском номере.

Адвокат Доктора сказала, что заявлением в суде о намерении убить

Надю Русакову брат усложнил собственную участь. Признание, после которого дело отправлено на доследование, означало, что следствию предстоит перквалифицировать хулиганку в покушение на убийство, что почти одно и то же что и реальная мокруха.

Тюремщик со стажем, каким был Доктор, не мог не понимать, чем ему грозило признание. Неужто он и вправду испугался Большого так сильно, что решил спрятаться от него надолго, или и в самом деле сказал то, что творилось у него внутри только с тем, чтобы доказать

Наде, как сильно она его достала?

Или дело совершенно в другом?

Цепь последующих событий показала, что поступок Доктора, чем бы он ни был в действительности вызван, безотносительно его желаний, в сущности был предопределен. Короче, опять ничего не понять, но если обратиться к фразе "так надо", все становится на свои места..

Между тем я и сам по воле Кэт попал в положение Доктора.

Более избивать, тем более, пырять ножом, я не собирался. Я умолял подругу вернуться на исходные рубежи, ревновал ее к Гуррагче и не находил себе места. Прямых фактов ее прелюбодейства у меня не было.

Кэт сидела напротив меня и разговаривала с монголом. Гуррагча и она при мне не шептались, обменивались между собой обрывками фраз.

Складывалось впечатление, будто взаимопонимание у них достигнуто еще на стадии каких-то тайных от меня, сепаратных переговоров.

Пол-беды в том, что близость с ней превратилась для меня в событие республиканского значения. Хуже всего то, что она уходила прочь от прямого разговора.

О том, чтобы исподтишка наказать Гуррагчу я как-то не подумал. Не потому, что он мне нравился. Мне он был невыносимо противен. Нет.

Вот не знаю от чего, но о причинении вреда монголу мысль не приходила.

Между тем подошла к концу история с яшиной попыткой хищения казенного имущества.

– Бек, Иоська меня обманул, – пришел жаловаться на дознавателя

Розенцвайг.

Добросовестно исследовав обстоятельства яшиной попытки хищения, майор Кожедуб пришел к выводу: дело надо закрывать. Ким, прознав о намерениях следователя, сказал Розенцвайгу: "Следак просит полторы тысячи".

Дело житейское, по простоте душевной Яша спросил Кожедуба:

– Вам передали?

Майор насторожился.

– Что передали?

– Ну… – Розенцвайг для приличия замялся и немного вложил

Иоську.- Наш общий знакомый Ким должен был вам кое-что передать…

Кожедуб хоть и дуб, но чтобы поднять войдон в РОВД, много ума не надо. Иоська бегал по райотделу пригнув голову и причитал: "Кого мне эти гады Кенжик и Бек подсунули?".

Позвонил Кенжик.

– Бека, ты говорил мне, что Яша мужик железный…

– Я и сам так думал.

Розенцвайг полагал, что походы в ресторан заменяют наличные.

Иоська так не считал, но вслух о вознаграждении не говорил и более того, постоянно молол, что в Советском РОВД все, кроме него, берут на лапу. Яша не мальчик и естественно понимал, почему Ким серчает на взяточников. Да и денег жалко, тем более, что окончательно догадался, что он никакой там не расхититель социалистической собственности, а обыкновенная жертва андроповских жерновов.

Яша не унимался, Ким деньги ему вернул и взял с меня обещание в дальнейшем, если за кого и просить, то только за надежных, непременно железных нарушителей закона.

Матушке я не рассказал чем дышит институтский Эйзенхауэр, так же как и поостерегся вкладывать Кима. Невзначай она могла использовать сведения о корейце для шантажа. Но с кем-то надо поделиться переживаниями, вот я и посвятил в них Мулю и Ушку.

Таня посмеялась и попросила поподробней рассказать о Киме. Муля возмущался:

– Говорил тебе, не связывайся с Завмагычем. Еврей на деньгах всегда проколется.

– Муля, как считаешь, положена мне компенсация?

– Ко-онечно.

– Вот пойду и сниму еще денег у Яшки.

– Обязательно сними. Не лопухайся.

Так просто после Кожедуба с Кимом с Яшки деньги не снимешь.

– Яша, ты не займешь мне еще пятьдесят рублей? – упростил я процедуру.

– Для тебя Бек, всегда пожалуйста. – Розенцвайг открыл сейф. – С возвратом можешь не торопиться.

– Хороший ты мужик Яша, – чистосердечно признался я.

Должен я ему уже больше ста рублей. Ничего страшного – от него не убудет. Да не ослабеет рука расхищающего.

Завтра понедельник, в предписании велено прибыть в райисполком к восьми утра. "Эх-ма, тру-ля-ля! Не женитесь на курсистках! Они тонкие как спички!". Что она со мной делает! Вот завтра уеду, она без меня окончательно потеряет и выдержку, и стыд.

Что делать?

Дай-ка я ей позвоню.

– Завтра уезжаю на сборы… Может встретимся на дорожку?

– Не могу, – сказала Кэт. – Гапон что-то пронюхал и весь день орет.

Подруга положила трубку.

Не хочет.

Что может пронюхать Гапон? Катя Козлова, она же радистка Кэт из

"Семнадцати мгновений весны", проговорилась от боли при родах. Наша

Кэт если и проболтается во сне, то заставит поверить в свое вранье не только узбека, но и меня.

Ставит рога и мужу, и мне. О каком стыде речь? Совести у нее нет.

На сборы уезжал с камнем на сердце.

…И надеюсь, что это взаимно.

Монтень утверждал: "Невозможно судить о том, счастлив человек или нет, пока он не умер". Что вкладывал он в понятие счастье, трудно сказать, его суждение сродни русскому присловью – смеется тот, кто смеется последним. Само собой, счастье по-французски должно отличаться от счастья по-казахски. Несмотря на то, что думаем мы все об одном и том же. Да нет. Не может быть, чтобы мы все думали об одном и том же. В свою очередь Зяма, рассуждая о подведении итогов, замечал: "Мужики, главное, чтобы было что вспомнить".

Иными словами, "моментом в море". И все дела.

Иногда кажется, беготня за достатком, признанием, существует всего лишь для того, чтобы мы позабыли о чем думали, мечтали каких-то десять лет назад. Детство и юность как катание на американских горках, зрелость – это уже не катание, не езда в незнаемое, а бесконечное и бессмысленное хождение из угла в угол, нечто такое, от чего, когда задумаешься нал происходящим с тобой, начинаешь медленно сходить с ума: "Неужели все зря? Но так не должно быть". . Не должно быть, потому что все что с нами происходит во взрослой жизни – это нечто иное как отправление, придуманных за тебя кем-то, механических обязанностей, подлинно животная жизнь.

Все же в том, что все зря, имеется свой смысл. Ибо, если бы в жизни существовала хоть какая-то тайна, то поход за ней напоминал бы принудиловку по выполнению какого-то плана, некоей целевой программы. В таком случае История, выходы в нее человека теряют привлекательнось, необходимость.

Но все же, даже если все напрасно, все равно человек рожден не непонятной миссии какой-то ради, а токмо для разгадки цели бытия.

Миссия у всех одна – жить, чтобы жить. Иначе быть не может. Для чего тогда радости и волнения? Из-за чего весь сыр-бор?

Ну не кефира на ночь ради же.

Но почему нам никогда не разгадать смысла жизни? Все просто. Если кто-то сподобится понять в чем загвоздка, История прекратится.

"Осталось 20 минут… Надо успеть".

…Личности калибра Чокина снедаемы мыслью о бессмертии оставляемого наследия. По иному не может быть. Хоть смысла в жизни нет, каждый из нас придумывает себе и смысл, и задачу жизни.