Однажды у одного из бойцов натерло ногу в голеностопе. Он решил, что заживет само, и никаких мер не принял, более того, вызвался лидировать на крутом ледовом участке. Однако оно не зажило, загноилось и стало нарывать. Осмотрев гноящуюся ступню, Витек вынес приговор: в полевых условиях лечить уже поздно. Завтра – вниз, в санбат!

В приемном отделении передвижного госпиталя он сразу заявил, что к больному никого не подпустит и резать его будет только лично он. Никакие гортанные возгласы дежурного врача: "Ты што, дарагой, нам нэ давэраеш?" – на него не действовали. Вскоре подоспел вызванный из дома по тревоге хирург. Они о чем-то с Караваевым пошептались и укатили нашего страдальца на каталке. Казалось, прошли часы.

На вопросы, где наш доктор, где наш больной, ответа не было.

Потеряв терпение, замкомандира группы отправился на поиски и нашел-таки чуланчик, где крепким сном хорошо напившегося праведника спал Караваев. Только наутро наш эскулап отрезвел и смог поведать о том, что случилось за закрытыми дверьми хирургического отделения.

Слабые попытки местного хирурга тоже поучаствовать в операции были пресечены в зародыше. Однако вскоре местный медперсонал, наблюдая за операцией, проникся таким уважением к Витькиному мастерству, что его попросили помочь с парой неотложных случаев, а потом заодно посмотреть и других больных.

В общем и целом армия приняла Караваева ласково, дала возможность от души насладиться всеми прелестями армейской жизни и даже немного повоевать в горячей точке. Впрочем, об этом он говорил с неохотой.

На гражданке было сложнее. Жена, не выдержав размера жалования советского врача, ушла к другому и вскоре укатила в Израиль, предварительно продав общую двушку на окраине Москвы. Сейчас Витек относится к этому с юмором, а тогда, помнится, был потрясен до глубины души. Однако вспоминать до сих пор не любит. Все острее и настойчивее становился вопрос с жильем и работой. Жить у родителей он не хотел, да и чего тесниться в коммуналке?

Работодатели не осаждали его просьбами возглавить совместное предприятие или на худой конец клинику косметической хирургии.

Переводы медицинской литературы больших денег не приносили.

С жильем повезло, и на первые месяцы оплеванная лавочка в парке ему не грозила. Караваев купил кучу журналов, которые обещали тысячу работ за бешеные деньги и десять тысяч – за приличные.

Ну, здесь все всем понятно. Излишне и говорить, что через пару недель, затраханный улыбчивыми людьми со значками гербалайфов и орифлейм и отставными военными, почему-то решившими, что 800 рублей в месяц за работу ночного сторожа – самый, что называется, самолет, он разочаровался в периодике. Пораскинув, решил попробовать вариант, с которого и нужно было начинать: отзвонил своим приятелям, их знакомым, знакомым их знакомых. Эта ломаная вывела в конце концов на человека, который обещался помочь.

Витьку было предложено вновь надеть погоны и встать под знамена герцога Кумберлендского… шучу, налоговой полиции.

Выбор был трудным и мучительным. Однако такие весомые аргументы, как красивая полицейская форма и возможность ходить с пистолетом даже дома, победили. Презрев зов муз, Караваев пошел по правоохранительной стезе. И все же его продолжало тянуть к поэзии, поскольку оставалось в строго организованной и распланированной жизни капитана налоговой полиции что-то недосказанное и недопетое, что рвалось из сердца, заставляя его на долгие минуты застывать, как и сейчас, перед чистым листом бумаги.

Он еще не успел проснуться, а плотная толпа уже вносила его в вагон метрополитена. Как всегда, среди пассажиров преобладали раскормленные тетки и старушки с тележками и брезентовыми рюкзаками. Дежурный гопник в спортивных штанах спал, обнявшись с бутылкой пива. Хотелось сесть, закрыть глаза и подумать о прекрасном. Витек обвел вагон безнадежным взглядом.

Мест, как обычно, не оказалось. Он тяжело вздохнул, покорившись судьбе, и только его мысли приобрели плавный, отстраненный от действительности характер, как ровный гул движущегося поезда перекрыл пронзительный старушечий визг:

– Да шош ты, ирод, творишь-то?!

Кричали из другого конца вагона. Стоящие там люди в меру возможностей отчаянно сдали назад. В проходе, возле межвагонной двери, бомж с породистой седой бородой интеллигентно справлял нужду на газету. Потом встал, натянул штаны, взял газету за край и поволок на выход. Возле дверей бумага порвалась, и в результате часть содержимого размазалась по вагону, а часть уже на станции, на перроне. Сопровождаемый негодующими криками пассажиров, бомж выбрался наружу и благополучно растворился в гуще людей. По вагону поползло зловоние, тетки вокруг громко возмущались.

На следующей станции народ, измученный смрадом, повалил на выход. Вид стремительно пустеющего вагона сразу привлек множество разномастных особей женского пола. Их объединял неопределенный возраст, избыточный вес, одышка и огромные хозяйственные сумки. Как только поток выходящих начал иссякать, они, толкаясь и цепляясь своими баулами, ринулись вовнутрь. Витек с интересом наблюдал, как меняется выражение их лиц. Тетка плюхалась на место с самодовольным видом, и только выпученные от натуги глаза начинали приобретать человеческое выражение, как вонь ударяла ей в нос. Самодовольство победителя, опередившего других, сменялось чувством досады незатейливо обманутого человека. И тогда, осознав всю горечь поражения, женщина, злобно оглядываясь по сторонам, спешно покидала вонючий вагон. Так продолжалось на каждой остановке, и Вова доехал до своей станции, полный новых, поучительных ощущений.

Нерешительно потоптавшись, пару раз глянув на часы, будущий новоиспеченный опер толкнул неказистую дверь райотдела налоговой полиции.

Кадровик Московской управы налоговой полиции изрядно помучился, подыскивая должность для бывшего врача. Начальники оперативных отделов, все полковники, между прочим, от такого сомнительного приобретения отказались наотрез. В подразделения физзащиты отправлять подобного кадра было, по меньшей мере, глупо. Закрытая для посторонних высшая каста работников тыла лишь презрительно пожала плечами и не захотела принять в свои ряды бывшего слугу Гиппократа. Наконец после долгих уговоров и нескольких литров коньяка Караваева пригрела служба одного из округов столицы. Кадровик, ласково улыбаясь, подвел Караваева к двери кабинета. Вот ваше, так сказать, рабочее место, капитан. Осваивайтесь… За дверью слышался крепкий мат и несло табачным дымом.

Постучав, Витек вошел. Кабинет оперов имел в наличии два стула, сейф, колченогий стол да табуретки того же дизайна – вот и весь интерьер сурового мужского быта. Остальная мебель присутствует в виде вбитых в стены могучих гвоздей, на которых висят лейтенантские шмотки – от курток до засаленного бронежилета.

Сами лейтенанты, налоговые опера Шура и Валерик, цвай камераден, в сиянии пыльной голой лампочки-сороковки сидели за столом и на пространстве, отвоеванном у чайника и железных кружек, строчили рапорта.

Витек вошел и представился. Опера кивнули и, оторвавшись от бумаг, хором спросили:

– Курить есть?

Закурили. Один из оперов представился:

– Александр, можно Шура.

– Чего б и где сожрать? – протянул второй, оглядывая кабинет, выделенный на четверых в обшарпанном здании на востоке Москвы.

Шура резко встал и, скосив глаза на подставку для бумаг с надписью "Бумага для доносов", весело спросил:

– Пошли чебуреков у метро сожрем. Кто со мной?

Чебуречная представляла собой небольшой, на удивление, чистый полуподвальчик с несколькими столиками. Новые знакомые уже скушали по паре чебуреков и выпили по пиву, когда второй опер, Валера, толкнул Караваева в бок.

– Смотри!

– Куда? – спросил он.

– Да вон, видишь тетку за стойкой?