Сравни сам: ныне вся моя ходовая часть работает в основном по принципу бразильского Фольксвагена, а, именно, на спирту. В
Бразилии, Шурик, Фольксвагены лепят миллионами, а нефти своей почти нет. Так они придумали их спиртом заправлять, ибо народ там малопьющий. (Страшно представить на русской земле что-либо подобное)
Вот и я загружу с вечера бак Абсолютом, да езжу с утреннего бодунка по собственной супруге, тарахтя: ту-ту-ту. А как бак опустел, так частенько – ни с места. И мотор не шевелится. В те же великие времена дорогого Леонида Ильича всё стояло, ездило во всех возможных направлениях. И никаких нареканий не возникало со стороны нижележащих товарищей!
Так что, Шурик, одна у меня осталась надежда на Владимира
Вольфовича. Он, как-то прилюдно пообещал, что у тех, кто под его мудром руководством сапоги помоют в Индийском океане, вообще никогда ложиться не будет. У меня, правда, прямо сейчас нет, конечно, бабок, чтобы в Шри Ланку мотануть и там на местном пляже лапти свои замочить. Ну, да, неважно. Главное – ориентир дан. Также, скажу тебе, нынешняя ситуация с утренним похмельем несопоставима с той, какова она была во времена дорогого Леонида Ильича в золотом багете.
Это, когда-то чудное и благостное состояние, уже несколько лет, как стало для меня настолько тяжким и муторным, что даже дурные крамольные мысли приходят в голову, типа, больше не пить. А в бывшие-то золотые времена, помнится, придешь на работу в
Издательство АПН таким бодрячком, что аж ручонки ходуном ходят от избытка душевной энергии.
Разложишь, этак, бумажки по столу, гуляющими от энергонасыщенности ручонками, подопрешь сей натюрморт кучей раскрытых словарей и энциклопедий, мол, во всю гудит рабочий процесс. Только, вот, мол, старший контрольный редактор Олег
Павлович Лесников на пару минут отошел в тематическую редакцию, чтобы конъюнктурную правку там согласовать. Мигнешь дорогим коллегам, и – вперед в пивнуху "Карман", что на углу Спартаковского и Бакунинской. А об бросить пить даже мысли возникнуть не могло.
Подобный акт представлялся тогда таким же дурным, нелепым и вызывающим, как, скажем, проголосовать против резолюции о свободе
Южной Африке, предложенной на профсоюзном собрании работников АПН.
Так что, с похмельем, как и в случае со стоянием, одна у меня осталась надежда на того же Владимира Вольфовича, избавителя. Он, блин, торжественно поклялся, что когда к власти придет, то похмелье ваще отменит. Так и сказал. Сам слышал, только не помню по какому каналу. Выпивши был. Но смысл не забыл. Мол, когда к власти приду, то пить гулять будем мы, а похмельем маяться дальнее и ближнее зарубежье. Особенно то ближнее, что дальним стать норовит. Так что определил всё совершенно четко, расставил точки над iii. Впрочем,
Владимир Вольфович, всегда однозначно выражается, в отличие от других политиков и журналистов. Вот, помнится, лет семь-восемь тому назад, прочел я в газетах: "Армяне с боем взяли Агдам". А где взяли, как, кого били, сколько ящиков – даже не упоминалось. Эх, Владимира бы Вольфовича в комментаторы, он бы быстро всё разъяснил! А главное
– дал бы понять всем очернителям и паникерам, что после его прихода к власти ничего никому с боем брать не придется, понеже у всех в
России будет и круглосуточный Агдам и круглосуточное стояние. Тогда бы эмигрантские злопыхатели примолкли! А я верю в это, друг мой!
Верю, что под мудрым руководством Владимира Вольфовича Россию ждет великое будущее, и Родина еще щедро напоит своих детей березовым соком на зависть тем, кто её по дурости оставил.
Кстати, там же в Вешняках, в те самые далекие и незабываемые семидесятые годы шел я как-то поздно вечером пешком к себе по
Вешняковской от метро Ждановская. Вечер был июньский, хоть и поздний, но светлый, и на тротуаре, кроме меня – никого, все насквозь просматривается. И видно мне, что вдалеке, на пересечении с аллеей Жемчуговой стоит фигура, обняв фонарный столб. Замерла и не двигается. Подхожу ближе, смотрю – мужик в грязной майке. Еще приблизился, вижу: не просто так стоит, а колеблется, обняв столб в каком-то внутреннем, только ему ведомом ритме, да что-то мычит.
Иду мимо, он на меня – ноль внимания, весь – в себе. Вдруг как гаркнет мне в спину: "Березвм сокм!" И тут только я понял, что он, оказывается, весь был полон внутри себя музыки, гармонии, не торчал, бессмысленно столб обнявши, а, выходит, пел, но только никто этого не слышал, кроме него самого. А мне, случайному путнику, проходящему мимо его праздника жизни, он подарил, вернее, бросил как нищему, пару нот, пару крупинок своего счастья. Я подобрал с благодарностью сей поистине царский подарок, и как видишь, до сих пор, даже здесь на чужбине ношу его в сердце своем.
Ношу, как драгоценность, как золотое кольцо с печаткой и очень бы хотелось оставить его в наследство дочери моей Александре и ее потомкам. Чтобы мои канадские потомки (других, увы, не вижу) хоть какое-то представление получили о нашей столь сюрреалистической для них советской жизни. Банковского счета мне ей, Саньке, оставить не удастся, так хотя бы вот эту щемящую ноту: поздний вечер, Вешняки, пустынная улица, фигура у столба и березовый сок, которым родная страна ее, фигуру, в тот вечер так щедро напоила. Ведь это Санькина малая родина. Она же именно в Вешняковском роддоме на свет Божий появилась.
Хотелось бы, да ничего не получается. Папаня-большевик еще в 1945 году начисто отбил у меня своим офицерским ремнем с рифленой звездой способность к литературному творчеству. Дело в том, что желание писать, творить словеса возникло во мне очень рано, этак к пяти годам. Мы как раз только что вернулись из эвакуации в наш Лештуков переулок, дом пять. В те годы это был несколько другой дом и двор, что сейчас, и был он отделен от улицы кирпичной стеной с добротными железными воротами густого черного цвета. Помнится, как-то раз в руке у меня оказался кусок мела. Именно их взаимосочетаемость: белый мел и необъятная черная поверхность ворот соблазнили меня на литературное творчество, и я решил создать свой первый шедевр. Встал на цыпочки и написал огромную с собственный рост букву Х. Затем, также старательно вывел букву У. Еще напрягся, и на воротах появилось красиво вырисованное И. Оставалось только приделать к нему сверху этакую залихватскую шляпку, но, поскольку, моего роста не хватало, то я принес со двора какой-то раздолбанный ящик, да на него взобрался. И не пришло мне в голову, что окна нашей квартиры N1 выходят прямо на те ворота, где я творил, и что папаня мой, пламенный большевик, внимательно наблюдает за творческим процессом сыночка. На две первые буквы он, видимо, сразу отреагировать не успел, но третья для него была уже слишком и он, содрав свой офицерский ремень, рванул вниз. Как раз в момент, когда я, водрузившись на ящик, вырисовывал над И красивую закорючку.
Меня жестоко, по-сталински, схватили за ухо и отвели под конвоем папашиной руки к нам на второй этаж в квартиру N1, где я был насильственно обесштавлен и подвергнут физическому воздействию офицерским ремнем с рифленой пряжкой с тем, чтобы отучить меня от самостоятельного литературного творчества. Цель сия была достигнута.
С тех пор я, в отличие от того чукчи, – не писатель. Я, Александр
Лазаревич – читатель. Так что мне, чтобы хоть что-нибудь написать, надо для начала значительно покуражить себя алкоголем. Что я в данный момент и делаю – куражусь. А, вот, супруга моя, Надежда
Владимировна, так та не пьет – жеманится, понеже уже третий год в абсолютной завязке.
Писатель же среди всех, кого лично знаю, только один – друг с молодых лет, известный ленинградский литератор Юрий Данилыч Хохлов.
Естественно, я ему завидую. Но зависть моя, как всегда, белая, и очень хочу, чтобы он, наконец, создал общепризнанный шедевр, который бы его настолько прославил, что я бы имел здесь возможность важно внушать беженцам из Мариуполя и Житомира, что, мол, тот самый увенчанный лаврами знаменитый Юрий Хохлов – мой ближайший друг. И купался бы так в лучах его славы, как воробей в пыли дорожной. А большего мне и не надо. Я, ведь, – не спортсмен. Это, если память не изменяет, Пифагор поделил все человечество на три категории, совпадающие с теми, что образуются людьми во время олимпийских игр.