«Проходит день, как смена отражений…»

Проходит день, как смена отражений —

Разноголосица движений, красок, слов,

И строго ночь восходит на ступени,

Цвета лучей преображая в тени,

За шумом дня вскрывая тихость снов.

«Есть некий час всемирного молчанья».

Спит суета и онемела страсть…

Впивая тишь в волнах благоуханья,

Тогда лови иных миров качанья,

Чтоб, как река, в простор вселенной впасть.

1913

«Я в море не искал таинственных Утопий…»

Я в море не искал таинственных Утопий,

И в страны звезд иных не плавал, как Бальмонт,

Но я любил блуждать по маленькой Европе,

И всех ее морей я видел горизонт.

Меж гор, где веет дух красавицы Тамары,

Я, юноша, топтал бессмертные снега;

И сладостно впивал таврические чары,

Целуя — Пушкиным святые берега!

Как Вяземский, и я принес поклон Олаю,

И взморья Рижского я исходил пески;

И милой Эдды край я знаю, — грустно знаю;

Его гранитам я доверил песнь тоски.

Глазами жадными я всматривался долго

В живую красоту моей родной земли;

Зеркальным озером меня ласкала Волга,

Взнося — приют былых — Жигули.

Страна Вергилия была желанна взорам:

В Помпеи я вступал, как странник в отчий дом,

Был снова римлянин, сходя на римский форум,

Венецианский сон шептал мне о былом.

И Альпы, что давно от лести лицемерной

Устали, — мне свой блеск открыли в час зари:

Я видел их в венцах, я видел — с высей Берна —

Их, грустно меркнущих, как «падшие цари».

Как вестник от друзей, пришел я в Пиренеи,

И был понятен им мой северный язык;

А я рукоплескал, когда, с огнем у шеи,

На блещущий клинок бросался тупо бык.

Качаясь на волнах, я Эльбы призрак серый

Высматривал, тобой весь полн, Наполеон,—

И, белой полночью скользя в тиши сквозь шхеры,

Я зовам викингов внимал сквозь легкий сон;

Громады пенные Атлантика надменно

Бросала предо мной на груди смуглых скал;

Но был так сладостен поющий неизменно

Над тихим Мэларом чужих наяд хорал…

На плоском берегу Голландии суровой

Я наблюдал прилив, борьбу воды и дюн…

И в тихих городах меня встречали снова

Гальс — вечный весельчак, Рембрандт — седой вещун.

Я слушал шум живой, крутящийся в Париже,

Я полюбил его и гул, и блеск огней,

Я забывал моря, и мне казались ближе

Твои, о Лувр,

Но в мирном Дрездене и в Мюнхене спесивом

Я снова жил отрадной тишиной,

И в Кельне был мой дух в предчувствии счастливом,

Когда Рейн катился предо мной.

Я помню простоту сурового Стефана,

Стокгольм — озерных вод и «тихий» Амстердам,

И «Сеn» 'у в глубине Милана,

И вставший в темноте Кемпера гордый храм.

О, мною помнятся — мной не забыты виды:

Затихший Нюнесгейм! торжественный Кемпер!

Далекий Каркасон! пленительное Лидо!..

Я — жрец всех алтарей, служитель многих вер!

Европа старая, вместившая так много

Разнообразия, величий, красоты!

Храм множества богов, храм нынешнего бога,

Пока земля жива, нет, не исчезнешь ты!

И пусть твои дворцы низвергнутся в пучины

Седой Атлантики, как Город Шумных Вод,—

Из глуби долетит твой зов, твой зов единый,

В тысячелетия твой голос перейдет.

Народам Азии, и вам, сынам Востока,

И новым племенам Австралии и двух

Америк, — светишь ты, немеркнущее око,

Горишь ты, в старости не усыпленный дух!

И я, твой меньший сын, и я, твой гость незваный.

Я счастлив, что тебя в святыне видел я,

Пусть крепнут, пусть цветут твои святые страны

Во имя общего блаженства бытия!

1913

«Опять мой посох приготовлен…»

Опять мой посох приготовлен,

Все тот же, старый и простой,

И день отбытия условлен —

Отмечен роковой чертой.

Там, за окном, в пустом пространстве,

Все тот же — милый лик луны.

Кругом — трофеи прежних странствий,

Как память мира и войны.

Там— камни с гор, там — лук и стрелы,

Там — идолы, там — странный щит,

Мой облик, грустно-поседелый,

На них из зеркала глядит.

Вот — карты; резко исчертила

Их чья-то сильная рука.

Вот — книги; что когда-то жило,

Звучит в них — зов издалека!

А там — собранье всех приветствий,

Дипломов пышных и венков…

(О, слава! Как приманчив в детстве

Твой льстивый, твой лукавый зов!)

Так почему ж, под мирной сенью,

Мне не дремать покойным сном,

Не доверяться наслажденью

Мечты о буйном, о былом?

Я окружен давно почетом,

Хвалой ненужной утомлен.

Зачем же бурям и заботам

Я брошу мой счастливый сон?

<1913>

«— Плохо приходится старому лешему…»

— Плохо приходится старому лешему,

Мне, горемычному, брат домовой!

Всюду дороги— телегам и пешему,

Летось от пса я ушел чуть живой,

Сын было думал помочь мне, — да где ж ему,

Бок ему месяц лечил я травой.

— Плохо, брат леший, и мне, домовому,

Фабрики всюду, везде корпуса,

Жить стало негде, дом каменный к дому,

В комнатах лампы горят, как глаза;

Веришь, и думать забыл про солому,

Видно, придется и мне к вам в леса;

<1913>

«Ступени разрушенной лестницы…»

Ступени разрушенной лестницы

Уводят в глубокий овраг,

Где липы, столетью ровесницы,

Вечерний нахмурили мрак.

Река обегает излучиной

Приниженный берег. Во мгле

Толпой, беспорядочно скученной,

Рисуются избы в селе.

Лесами просторы обставлены,

Поет недалекий родник…

О город, о город отравленный,

Я здесь, твой всегдашний двойник!

28 июня 1914

ЭЛЛИСУ

Нет! к озаренной сиянием бездне

Сердце мое не зови!

Годы идут, а мечте все любезней

Грешные песни любви.

Белые рыцари… сень Палестины…

Вечная Роза и крест…

Ах, поцелуй заменяет единый

Мне всех небесных невест!

Ах! за мгновенье под свежей сиренью

С милой — навек я отдам

Слишком привычных к нездешнему пенью

Оных мистических Дам.

Их не умею прославить я в песне…

Сердце! опять славословь,

С годами все умиленней, чудесней,

Вечно земную любовь!

1914

ЛИСТОК, СПРЯТАННЫЙ В КОРЕ

Над Озером Грез, где большие березы

Любовно дрожат на вечерней заре,

Они, в летний день, свои детские грезы

Доверили белой коре.

В заветном листке было сказано много;

О чем они робко мечтали вдвоем,

О чем они тайно молили у бога

В недавнем прекрасном былом.

В тот день, как свершились бы эти мечтанья,

Как правдой надежды их сделал бы Рок,—

Они бы вернулись на место свиданья,

Чтоб вынуть поблекший листок.

И дерево свято в груди сохраняло

Листок пожелтелый с чуть видной каймой,

В июле ветвями его обвевало,

Хранило от стужи зимой.

Мечты же писавших не сбылись. Таила

Судьба приговор: им не встретиться вновь!

И юношу зло сторожила могила,

Ее же — другая любовь.

Но все же остались их юные души

На старом листке у свидетеля грез:

О маленькой Мане и бедном Илюше

Твердят колыханья берез.

26 октября 1914