«... по-настоящему красивы... по-настоящему красивы...»

И разве у тебя немножко не дрогнули ресницы, когда я вдруг громко рассмеялась? Ты, конечно, поняла, что я ни над кем другим не смеялась. Я просто подумала, что Урмас не обратит внимания, как я одета.

Счастливым всегда позволено посмеяться над собой. Счастливым, которые стоят у зеркала и ждут...

Не может быть, что он не забежит хотя бы на ми­нутку! Я знаю, у них большая семья и в такие вечера вся она собирается за общим столом и никто не хочет огорчить родных своим отсутствием. И меньше всего хороший сын хочет огорчить свою мать. Он там вместе со всеми радостно встречает Новый год.

Да-да, моя маленькая, ты — моя семья. Мы с тобой быстро прогнали одиночество.

Но он — мой друг. Ты ведь еще не знаешь, что зна­чит самый лучший друг! Может быть, мне при­дется на этот раз довольствоваться только его мыслями, как в прежние месяцы мне приходилось довольство­ваться его письмами. А его мысли в этот вечер со мной. Во всяком случае, хоть разок-то он обо мне подумает.

Когда пробило десять, я решила с этим примириться. Я понимаю, что он не может уйти от своих малышей, как и я не могу уйти от своей. Но ведь сердцу не при­кажешь. А на сердце было светло и радостно, и сердце ждало. Я дала себе обещание: если он придет, я буду всегда сразу отвечать на его письма. Как бы ни была занята или даже больна. Ему буду отвечать сразу, как когда-то обещала. А если он не придет, все равно буду писать, только...

...И тут он пришел, словно почувствовав мои угрозы.

Послушай, маленькая щебетунья, ты его сразу уз­нала? Ну, скажи честно. Не вздумай меня обманывать. Ничего ты не узнала, потому что спала, когда он позво­нил, и я помчалась встречать его. Ты и того не слы­шала, как он сказал:

— Какая ты красивая, Кадри.

Слышишь? Ты вообще-то слышала, что он сказал? «Какая ты красивая, Кадри!» Ты знай себе спала и посапывала. Ой ты, мой крохотный птенчик, желаю, чтобы и тебе когда-нибудь в будущем так сказали. Может быть, тебе будут говорить такое настолько ча­сто, что ты не сумеешь этого оценить. Но я! Ой, у меня от этих слов выросли крылья!

Тебя, наверное, разбудил мой смех? Тогда, может быть, ты слышала, как я сказала:

— Урмас, посмотри, эту юбку и блузку я сшила сама. Абсолютно сама. И кружева тоже. Не смейся! Ты ду­маешь, такое узенькое кружево ничего не стоит спле­сти. А ведь это очень трудная и кропотливая работа.

— Ах, значит, такой ты стала в этой школе-интер­нате!

— Какой, Урмас? Модницей — да? — И мы оба не смогли оставаться серьезными.

— Урмас, ты помни, я ведь ни с кем другим не могу быть такой. Урмас, я так рада, что ты все-таки пришел. Я все время знала, что ты придешь.

— Да, но... — Урмас стал серьезным. — У меня мало времени. Понимаешь. Я только на минутку забежал. Они ведь ждут. Я буду Дедом Морозом.

— Я знаю, Урмас. Не надо извинений. Я рада, что ты хоть на немножко зашел. Я тоже с малышкой. Иди сюда, посмотри на мою сестренку.

Тут-то я и увидела, как широко раскрылись твои глазенки. Один был чуть прищурен и от этого лицо у тебя было очень хитрое. Словно ты что-то знала. Ур­мас нашел, что ты т о ж е очень красивая. Только тоже?

— Ну, знаешь ли, у вас, конечно, никогда не было такой милой малышки!

— И все же... — Мы стояли и смотрели через тебя друг на друга и почему-то нам было очень весело.

А потом, ты видела, Урмас достал из портфеля два пакетика, завернутых в белую бумагу? Может, ты и не заметила, потому что как раз насупилась. Наверное, тебе не очень понравилось это «тоже». Я понимаю, это не может понравиться ни одной уважающей себя де­вушке. Даже если ей от роду нет еще и двух месяцев.

— Посмотри, я принес тебе праздничную булку, мама сама пекла. Здорово вкусная. Ты только попробуй. Уж такой-то у вас нет!

Теперь ты понимаешь, сестренка, почему Урмас для меня самый близкий человек на свете? Именно из-за этой половинки булки, излучающей тепло его дома! Кто бы еще во всем свете догадался принести мне в празд­ничный вечер теплую булку с изюмом, испеченную ма­мой?! Я прекрасно понимаю, о чем ты, маленькая жмурочка, подумала. Тебе как назло вспомнился Свен. Эдакий принц! В той семье к столу вряд ли подают такие простые вещи, как домашняя булка. У них, ко­нечно, праздники покупают, а не делают.

— А это, — Урмас тут же протянул мне маленький пакетик, — тебе под елку. Не бог весть что, но сделал сам...

Может, я и не стала бы сразу разворачивать бумагу, но ведь ты же сама потребовала. Я и не знала, что ты такая любопытная. Иначе как это понимать? «уви-и! увии-и!». Конечно же, «увидеть! увидеть!»

Что-что, а жадной меня не назовешь. Я развернула пакет. Там оказалась записная книжечка с белыми ли­сточками, изящно переплетенная самим Урмасом. В нее я буду записывать свои первые песни.

Только бы мне найти к ним слова, такие же красивые, как эта книжка — простой льняной переплет, украшен­ный скромным золотым рисунком. Как только он сумел сделать такую прелестную вещь? В магазинах таких не найдешь. На первой странице эпиграф:

«...И во лбу звезда горит...»

А у нас с тобой нет ничего такого, чтобы подарить Урмасу. Разве что пустяковый носовой платок с ме­режкой. Правда, тоже вышитый своими руками. Хо­рошо, что хотя бы такой подарок у нас есть, а ты про­тестуешь. Ведь в носовой платок сморкаются! Я, ко­нечно, понимаю — тебе хотелось подарить Урмасу по меньшей мере мотоцикл и ты так громко плакала по­тому, что не получилось по-твоему.

Но Урмас вежливее тебя. Он положил платок в на­грудный карман так, что он был немножко виден, и в его серых глазах засветилась благодарность.

— Теперь мне надо идти. Иначе не поспею к полу­ночи...

Я не слышала, что он сказал еще, потому что скло­нилась над тобой, ведь ты так кричала, открыв малень­кий беззубый ротик и была такая забавно-некрасивая, что мне было тебя очень жаль. И все-таки я знаю, что он сказал мне. В полночь, когда часы пробьют двенад­цать, мы будем думать друг о друге и поздравим друг друга с Новым годом. Вот что он сказал.

Как будто я могла думать о чем-то другом!

Но мне не удалось даже пойти проводить его, потому что надо было перепеленать тебя. Прямо беда с тобой! Надо же тебе было как раз теперь быть мокрой? А если уж так случилось, неужели нельзя было чуть-чуть по­терпеть? Только нет, ты ведь еще не научилась искус­ству терпеливой вежливости. Терпение у тебя крохот­ное, как и ты сама. Ты успокоилась только после того, как я тебя завернула в сухие пеленки.

Мне показалось, что ты велела хорошенько укрыть тебя, а мне самой подойти к окну, отворить его и выглянуть на улицу. Конечно, только ты, с твоим мудрым личиком, могла знать, что Урмас стоит под фонарем и смотрит вверх, на наше окно и что, увидев меня, он по­машет мне рукой, а в руке у него что-то белое.

Так что ты совершенно напрасно сердилась на меня за этот платок.

Ой, сестренка, ты и не знаешь, как счастлива ты была в свою первую новогоднюю ночь! Однажды, когда ты вырастешь, я расскажу тебе об этом. О нашей с то­бой новогодней ночи и о том, что тогда случилось или даже не случилось, а просто было. Было, как все хоро­шее в мире.

«Малышке не нужен такой яркий свет», «Ой, ми­лочка, приглуши радио, малышке это мешает. Это вредно для ее нервной системы», «Малышка хочет на ручки. Возьми ее», «Малышка хочет смотреть в окно, подойди с ней к окошку» – и так далее, беспрерывно в том же духе. Опять и опять о том, чего малышка хочет или не хочет. Как будто между мной и сестренкой давно уже не появились свои тайны и словно я в малышах ничего не понимаю.

Хорошо все-таки, что сестренка еще не умеет потре­бовать луну с неба. Уж не знаю, кому из нас пришлось бы тогда взбираться на небо.

И вообще, зачем ее называют малышкой? Ведь это вовсе не имя. Конечно, с ее настоящим именем не все в порядке, но раз уж так назвали, то, по-моему, иногда все-таки следует произносить это имя. Ведь и кошку обычно не называют Кошка.