Я попыталась изобразить, что давно привыкла к та­ким приглашениям и ответила, равнодушно растягивая слова:

— Не знаю.

— Я тоже не знаю, что теперь там делается, но зна­ешь что, я сегодня же все выясню. Давай условимся где-нибудь встретиться сегодня вечером и тогда по­смотрим, что можно предпринять.

Уже сегодня? О, нет, из этого ничего не выйдет. Мы с Урмасом уже давно условились. И, кроме того, о чем нам со Свеном вообще договариваться? Ну ладно, мы одноклассники, он сказочный принц — может, этого довольно?

Но в красивых глазах Свена вдруг появилось какое-то умоляющее выражение или уж я не знаю, что там в них было, только когда он предложил послезавтра пойти на книжную выставку, я до того растерялась, что не смогла отказаться и обещала встретиться с ним у Дома искусств, чтобы вместе пойти на книжную выставку.

И только когда мы уже расстались на вокзале, я со­образила, что должна была сразу сказать ему, что возьму с собой Урмаса.

И вот теперь я сижу здесь с малышкой и придумы­ваю, под каким предлогом я могла бы послезавтра по­лучить выходной, потому что, как я понимаю, мачеха на время моих каникул запланировала для себя все свободные вечера. А с малышкой кому-то обязательно нужно быть.

Лучше я и правда не пойду. А Свену, пожалуй, даже полезнее посмотреть книги одному.

Совершенно неожиданно сегодня у меня свободный вечер. Тетя Эльза позвонила, что у нее есть для меня билет в театр, а на ее предложения мачеха почему-то особенно не возражает. Я, конечно, очень обрадовалась этой возможности.

Шла «Тоска». Неужели жизнь и правда была когда-то такой? Если бы не эти мелодии, не такая музыка, я бы, пожалуй, не выдержала до конца спектакля.

В антракте, когда мы с тетей Эльзой прогуливались в фойе, во встречном потоке я увидела не кого иного, как самого Свена Пурре с хорошенькой, как картинка, девушкой. Когда Свен приветствовал меня самым не­принужденным поклоном и самой естественной улыб­кой, то я, как мне казалось, ответила почти тем же.

Но когда тетя Эльза спросила:

— Кто этот красивый юноша? — я почему-то опять покраснела.

— Твой одноклассник? — удивилась тетя Эльза. — Он выглядит по крайней мере лет на двадцать.

— Да, так и есть. Точно не знаю, но с ним что-то случилось, и он какое-то время не ходил в школу... Но он очень способный пианист, он...

Не знаю, почему, но мне было неловко рассказывать тете Эльзе, что этот красивый юноша несколько раз оставался на второй год. Нелепо — словно я могу как-то отвечать за успеваемость моих одноклассников! Поэтому я попыталась поскорее перевести разговор и спросила тетю Эльзу:

— Вы не находите, что девушка, что с ним, необык­новенно хорошенькая?

Тетя Эльза мельком взглянула на меня:

— Ты находишь? По-моему, она слишком броско одета и вообще в ней, для такой молодой девушки, слишком много искусственного.

И, слегка потрепав меня по руке, тетя Эльза доба­вила:

— Знаешь, по-настоящему красивы такие, как ты — милые, скромные девушки.

Но нечто по-другому, по-настоящему прекрасное я пережила во время последнего действия, когда звучала ария о любви и жажде жизни. Последняя ария Каварадосси.

Я уловила очень мало слов, хотя потом мне сказала их тетя Эльза. Но слова там лишь беспомощные блед­ные намеки: «...умираю покинутым. Но я так жажду жизни, так жажду жизни!..» Именно мелодия выра­жает все, доходит до самого сердца. На мгновение чув­ствуешь себя на грани проникновения в самое вели­кое, почти ничто не отделяет тебя от совершенства и сама ты готова в любую минуту отдать жизнь за свою идею. Ту самую жизнь, которой только что жаждала с такой страстной болью.

Как много великого, высокого и прекрасного в этом мире, и как много мелкого и уродливого в нем встре­чаешь иногда. И все-таки каждый человек жаждет жизни, жаждет любви, стремится к прекрасному.

Удивительно, что и теперь, когда в нашей жизни больше нет таких преград на пути к счастью, таких ужасов, как в этой старинной опере, все же есть еще несчастные люди! Или это потому, что нам даны лишь возможности, а если мы не умеем их использовать, то в этом виновата глупость несчастных? Может быть, мы сами слишком беспомощны и просто не умеем найти свое место в нами же построенном счастливом мире?

Ох, до чего же хочется знать больше, чем я знаю. Можно думать ночи напролет, но всегда за ответом встают новые вопросы.

Одно все-таки бесспорно: никогда нельзя заменять жизнь игрой.

Как это говорила бабушка? «...Смеясь, вы гони­тесь за большим счастьем. А жизнь? Жизнь — дело серьезное».

... Самая чудесная ночь в году. Радио принесло Но­вый год ко мне домой. Он начался боем Кремлевских курантов. Меня уже поздравили с Новым годом на мно­гих языках. Теперь я знаю, как бьют знаменитые часы во многих странах! И каждые по-своему шлют в эфир «Счастья в новом году!»

И я счастлива! Даже не знаю, почему. Просто я сча­стлива.

Ведь это такая необыкновенная ночь... сквозь стены, сквозь пол, сквозь окна из глубины улиц доносится до меня радость чужих людей и отзывается в моем сердце. Но сегодня ночью не может быть чужой радости. Одна огромная радость, общая радость — она моя, а моей радости хватит на весь мир!

Ой, до чего же хорошо! Так хочется совершить что-нибудь прекрасное и великое. Хочется быть доброй ко всем на свете! Хочется всегда быть такой, как я бываю лишь в отдельные мгновения.

Мачеха и папа еще вечером ушли куда-то встречать Новый год. Папа хотел встретить его дома, но мачеха ведь такая непоседа. Ей непременно надо было мчаться куда-то навстречу Новому году. До чего же она была красива! Я сижу тут и желаю, чтобы она становилась еще красивее, чтобы она была счастлива, потому что в этом счастье моего отца.

А мы вдвоем с малышкой дома, и у нас всего доста­точно. Тепла, света, уюта. Хороших вещей даже сверх меры. Стенные часы тикают о нашем счастье, и пол­ная радостных мыслей ночь принадлежит нам.

Подожди, моя маленькая сестренка, давай, я перенесу тебя сюда, поближе к елке, к сиянию свечей и давай, я расскажу тебе, как все это было. Я расскажу тебе это еще и еще раз и опять сначала...

Мы остались с тобой вдвоем и стали ждать. Не правда ли, ты ведь тоже ждала? Иначе почему бы ты с таким любопытством посматривала по сторонам? Ты была уверена, что он придет. Быть может, больше, чем я. Кажется, ты первая и сказала: вы друзья. Самые большие друзья! По-видимому, ты знала и то, как я встретила его утром и рассказала, что вечером мы будем только с тобой вдвоем.

Ой, как ты ждала! Или, может быть, это я ждала? Сквозь решетку своей кроватки ты серьезно следила за тем, как я прибирала все вещи, которые твоя мама в нетерпении разбросала так, что они разлетелись по всей комнате. Вещам нравится, когда они лежат на месте. Тогда они спокойны.

Потом я подошла к тебе и погладила тебя. Ты обе­щала непременно быть паинькой, пока меня не будет в комнате, а я буду под теплым дождиком. Жаль, мой маленький, нежный цветок, что и тебя нельзя отнести под теплый дождик. Это так приятно. Это даже плохое превращает в хорошее, а хорошее в еще лучшее.

А когда я свежая, чистая, пахнущая мылом, верну­лась в комнату, ты сказала «лялль-лялль». Я сразу по­няла, что ты осталась мной довольна. Я и сама была довольна собой.

А потом, мой маленький глазастик, ты видела, как я достала из шкафа платье цвета вечернего неба. Ты успела увидеть, как я его примеряла? Ты заметила, что я сморщила нос? В этом платье было что-то чужое. Оно словно бы сохранило тень прежних недобрых мыслей, и они испортили тонкую ткань. Платье больше не казалось таким красивым, и его розовый цвет был словно цвет чужих желаний чужой девушки. Нет, се­годня оно не будет надето! Если вообще когда-нибудь будет надето. Не надо его!

Ну, а теперь ты уже всерьез собралась спать, и я так и не успела ничего спросить у тебя. Я думаю все-таки, что ты не будешь возражать, если я надену свою тем­ную юбку в складку и вышитую белую блузку с кру­жевным воротничком. Слышала ли ты, сестренка, как я пела тебе свою собственную колыбельную песню, с припевом, подсказанным тетей Эльзой: