Она умолкла. В саду царила глубокая, таинственная тишина. Грустный голос, каждый вечер разливавшийся над городом, давно угас в ночи. Время от времени тянул ветерок, то навевая, то разгоняя ароматы табака, роз и левкоев. На небе мерцали звезды – глаза беспредельности, в которой тонут все человеческие страдания, ужасы войны, скорбь, блаженство любви. Бенцу стало невыносимо тоскливо.

Елена тем временем продолжала:

– Наконец отпуск у него подошел к концу и ему надо было возвращаться на фронт. Но прежде, чем уехать, ему взбрело в голову объявить о нашей помолвке. Можете себе представить что-нибудь более сумасбродное? Я поняла, сколь опрометчива была в своих обещаниях. На этот раз я решила не обманывать его и велела выкинуть из головы эту мысль. Он устроил мне ужасную сцену. Да и обстановка была хуже некуда… Когда он приезжал в Софию, то снимал номер в убогой гостинице, на лучшую у него не было денег. Он моментально спускал в карты все жалованье и залезал в долги – безумные долги после покера или баккара, которые офицеры выплачивают, занимая деньги под безбожные проценты, или вообще не платят… Не знаю, можете ли вы себе представить эту комнатушку, закопченные стены, жалкую постель и грязную ругань, с которой он набросился на меня. А ведь он был дворянин. Его семья, быть может, владела каким-нибудь родовым замком. Он не мог не понимать всей глубины своего падения. Однажды он вдруг умолк и лицо его искривилось от боли. Видели бы вы это лицо – бледно-сизое, изнуренное алкоголем и воздушными боями! Он рухнул на стул и тихо, с отчаянием сказал: «Вы правы, вам нельзя выходить за меня!.. Меня убьют. Наверняка убьют. Нас по одному против десяти!..» Понурый, жалкий и беспомощный, он смотрел на носки своих сапог. Во всем его облике было нечто душераздирающее. Быть может, он тогда уже думал о зловещей лазури македонского неба, о новых, быстрых машинах английских летчиков… Я никогда не видела человека, который так остро сознавал бы неизбежность гибели, ужасной и близкой смерти. Я подошла к нему и стала уверять, что после войны мы непременно поженимся. Но я обманывала его… Боже мой, как я обманывала его, ибо тоже знала, что он погибнет… Как подло я его обманывала!

Она замолчала и взяла новую сигарету. Звезды по-прежнему мерцали над верандой – далекие, таинственные, недостижимые, говорящие о жуткой беспредельности мира, где две ничтожные человечьи души безумно, как ночные бабочки, кружили вокруг пламени любви. Бенц поглядел на часы – далеко за полночь. Даже летучие мыши уже не носились во мраке и мирно спали в укромных местах. Только странное благоухание табака, цветов и гнили оставалось все таким же сильным и будоражащим.

– На следующий день он уехал на фронт. Тяжко было У меня на душе, я испытывала к себе невыразимое отвращение. Я стала крайне раздражительной, все люди казались мне несносными… Однажды вечером я почувствовала первые признаки того, чего я так боялась… Справилась по книгам и убедилась… Меня охватил неописуемый ужас. Я рассказала все Андерсону, потом брату и Клоду. Помню, что я смеялась и плакала, как Рейхерт, до истерики. Это и избавило меня от их упреков. Клод простил меня и потребовал, чтобы мы с ним немедля обвенчались. Вы способны себе представить более неожиданное великодушие? А может быть, и низость, откуда мне знать?… В ту пору я была почти готова выйти за Клода. Говорю «почти», ибо в тот день, когда мы с вами встретились, я бежала из Софии, чтобы в последний раз все обдумать. Я боролась отчаянно. Искала выхода. Но брат уже рассказал мою историю родственникам. Все настаивали на том, чтобы я вышла за Клода. Оставалось сделать последний шаг!.. Даже Гиршфогель советовал мне это! Я проболталась ему в тот же вечер, когда он приехал с фронта. Разве это не глупо?… А мне хотелось испытать на себе его насмешки, его ожесточение. Я тоже была ожесточена до предела. Мне казалось, что я вышвырнута из общества. Я стала похожа на озлобленную потаскуху и вела себя все более дико… Я хотела ошарашить даже Гиршфогеля!.. Ах, Эйтель, в истории с Рейхертом есть нечто страшное и отвратительное… Страшное – я нарочно говорю – даже для вас!.. Вы слышите?

Но Бенц, казалось, ничего не слышал. Он порывисто встал и подошел к Елене.

– Эйтель! – с испугом прошептала она.

Он схватил ее за плечи. В свете ацетиленовой лампы голубые глаза его сверкали, как сапфиры. Он испытывал желание разорвать ее в клочки, раздавить, задушить…

Елена смотрела ему в лицо с извращенным, подавленным восторгом.

– Я понял!.. – промолвил он наконец.

Он отшвырнул ее к стене и сбежал по лестнице так быстро, как будто за ним гнались. Теперь Бенц понял, о чем предупреждала его Елена. Но сквозь гнев, боль и отчаяние, которые раздирали ему сердце, он смутно догадывался, что это безумное и пропащее существо любит его, что у нее хватило смелости поставить на карту его любовь, лишь бы сохранить честность по отношению к самой себе.

XIII

Однажды в туманное ноябрьское утро Бенц по дороге в госпиталь заехал на машине к Елене, чтобы повидаться с ней в последний раз. Моросил нескончаемый, тоскливый дождик. Холодно и мрачно было вокруг. На оголенных ветвях деревьев в саду желтели последние неопавшие листья. Ему открыла Сильви. Бенц вошел в прихожую и не снял шинели.

– Мадемуазель спит! – сказала Сильви. – Я пойду разбужу ее.

– Не нужно! – поспешно перебил ее Бенц. – Я, вероятно, загляну завтра, если мадемуазель не уедет…

С бесстрастным видом Бенц направился к выходу, но Сильви остановила его.

– Здесь поручик Андерсон! – сообщила она.

– Вот как! – с досадой произнес Бенц. – Когда он приехал?

– Вчера после обеда.

– Скажите ему, что к вечеру я буду в офицерском собрании… Сейчас я спешу в госпиталь.

Но Андерсон уже стоял на пороге столовой и глядел на Бенца.

– Как поживаете? – спросил Бенц беззаботно-веселым тоном, который еще месяц назад мог прозвучать естественно.

Андерсон подошел ближе, и Бенц впервые заметил, что и тот бывает в мрачном настроении.

– Вы не зайдете? – спросил Андерсон.

– Не могу! – отказался Бенц с озабоченным видом. – В восемь часов у меня начинается утренний обход. Скажите фрейлейн Петрашевой, что она вполне здорова и больше не нуждается в моих посещениях. Все прошло благополучно, и она может быть счастлива.

Бенц произнес свои слова как можно равнодушней, тоном врача, который доволен тем, что успешно вылечил своего пациента. Но очевидно, его слова прозвучали как-то необычно, или же Андерсон знал больше, чем Бенц мог предположить, – так или иначе, но Андерсон помрачнел еще заметнее.

– Счастлива?!. – с горечью повторил он.

– Да, счастлива! – подчеркнуто громко повторил Бенц. – Можете передать ей это!

Непреклонный тон Бенца заставил Андерсона умолкнуть. Когда Бенц открывал дверь на лестницу, Андерсон схватил его за руку.

– В чем дело? – спросил Бенц.

– Фрейлейн Петрашева в душе чиста, как ангел, – глухо сказал Андерсон.

– Вполне возможно! – с иронией сказал Бенц.

Андерсон еще крепче сжал его пальцы.

– Вчера вечером она сказала мне, что должна выйти за вас замуж! Она согласна! Вам стоит только пожелать!.. Вы слышите?

Бенц равнодушно оглядел Андерсона. Тот передернул плечами, ощутив осенний холод, хлынувший сквозь открытую дверь.

– Фрейлейн Петрашева согласна! – повторил Андерсон.

– Фрейлейн Петрашева сама себе не верит! – сухо заметил Бенц. – Она забудет меня, а я – ее. У нее есть возможность выйти за кого угодно и когда угодно. Прощайте!

– Прощайте! – пробормотал Андерсон.

Спускаясь по лестнице, Бенц слышал, как Андерсон с гневом захлопнул дверь за его спиной.

Позже, когда Бенц перебирал в памяти цепочку этих событий, ему казалось, что все же бывали моменты, когда он мог пресечь роковую неизбежность дальнейшего, – обманчивая и запоздалая самоуверенность в борьбе с судьбой, которую ничто не в состоянии изменить. Сила, которая могла бы предотвратить его нравственную катастрофу, должна была бы сперва уничтожить Елену.