Нельзя допускать, сказал Бадач с некоторым сомнением в голосе, чтобы одни офицеры вечно оставались в тылу, а другие – на фронте. Капитана фон Гарцфельда отправили на итальянский фронт. И в день приезда он был убит! Каков перст судьбы!

Майор Бадач отпил за перст судьбы солидный глоток вермута, а Бенц, пораженный внезапной мыслью, невольно спросил:

– Сестра ротмистра Петрашева знает об этом?

– Наверное, – пробормотал майор Бадач, глянув на Бенца и что-то соображая с медлительностью чревоугодника.

Помолчав немного, он с важностью заметил:

– Сестра ротмистра Петрашева чрезвычайно красивая женщина.

Он ожидал, что Бенц поддержит разговор, но, не дождавшись, сонливо зевнул. Болгарские офицеры давно разошлись по домам. Пламя ацетиленовой лампы сникло и стало мигать.

– Как убили капитана фон Гарцфельда? – спросил Бенц, прежде чем распрощаться.

Темные глаза майора Бадача выразили скорбное сожаление.

– Очень глупо, представьте себе! При первой же перестрелке капитан фон Гарцфельд поднялся во весь рост и пошел под пули! Даже новобранец не стал бы этого делать! Сущее самоубийство!..

– Да, самоубийство, – задумчиво повторил Бенц.

XIV

Зима в П. похожа на дождливую весну в северной Германии. Иногда выпадал снег, который тут же таял от теплых ветров с Эгейского моря, и улицы превращались в непроходимые болота. Над городом пролетали аэропланы; увязшие в грязи грузовики закупоривали улицы; бесконечные вереницы голодной и оборванной болгарской пехоты тянулись через город. Звуки войны сливались в непрерывный гул, не прекращавшийся ни днем, ни ночью.

По воскресеньям в хорошую погоду Бенц забирался на какой-нибудь из окрестных холмов. С южной стороны открывался на редкость пустынный и тоскливый вид. Печальные, голые холмы с красноватыми осыпями, где по ночам выли шакалы, постепенно снижались, переходя в бесплодную, каменистую равнину. Из ущелья меж холмами вытекала полноводная, бурная речка, которая, вырвавшись на равнину, разливалась во всю ее ширь заводями и болотами. Ни одно яркое пятно, будь то черепичная крыша или свежая зелень, не оживляло пустынный македонский пейзаж. Только блеск солнца и лазурь неба отличались пронзительной, грустной и жестокой расточительностью красок. Иногда из синего простора на юго-западе выплывали крохотные, еле заметные вначале точки. Они приближались, становились крупнее и, пролетев над городом, исчезали на севере. Аэропланы!.. Ветер доносил глухой натужный рокот моторов.

Весной и летом 1918 года германо-болгарские отношения в вопросах политики, стратегии, снабжения продовольствием усложнились и обострились. Никто не хотел, а по сути дела, и не мог справиться с положением, и это не сулило ничего хорошего. Голод и солдатские бунты приняли угрожающие размеры. Тыл кишел агитаторами, призывающими к миру. Бенц отнюдь не радовался, ибо поражение болгар означало и поражение Германии, но испытывал мрачное удовлетворение оттого, что подписание мира положит конец его невыносимому состоянию. Он вернется в Германию, потеряет следы Елены, и все потонет в забвении. И если он даже снова услышит о ней, то придется смириться, ибо прошлого не вернуть. Все эти трезвые и успокоительные рассуждения могли бы стать явью, если бы Бенц на самом деле был хозяином своей судьбы. Но в те дни все несло на себе отпечаток жестокой неизбежности!

Через П. шли войска – последние болгарские резервы. Жалкая одежда, негодное оружие, голодные лица. Глупо было думать, что такая сомнительная армия может отразить еще одно наступление. Во всем виде солдат таилась скрытая угроза. Солдаты с тоской оглядывались назад, на север – туда, где за заснеженными горами они оставили цветущие деревни, где их ждали жены, зрела пшеница, мирные стада паслись на лугах; воздух там целительный, зелень – свежая, кругом журчат ручьи… А они продолжали свой путь на юг, по знойной, чахлой земле, среди зловонных болот, кишащих комарами, туда, где их ждали пули и смерть.

Однажды в душную сентябрьскую ночь Бенц проснулся от жары и услышал глухой гул орудий. Раздвинув противокомарную сетку, поднялся с постели. Гул стал громче, напоминая рев горной бури, шум потока и грохот рушащихся скал, к нему примешивались раскаты грома и эхо в ущельях. Но пока гул доносился откуда-то издалека, являя странный контраст с молчанием тихой южной ночи.

Бенц сел у открытого окна и закурил. Жара была нестерпимая. С улицы несло зловонием болотных испарений. Мириады комаров пищали за сеткой, пытаясь ворваться в комнату. Грохот орудий, то нарастающий, то замирающий в ночных шумах, не затихал ни на минуту, яростный и зловещий…

И вот наступил день, когда Бенц очутился на станции, среди хаоса, вызванного разгромом болгарской армии. Полки отступали в беспорядке, некоторые командиры пытались вернуть беглецов на позиции. Бенц ждал поезда на X., хотя его могли и отменить. В кармане у Бенца лежала служебная телеграмма, в которой ему предписывалось явиться в некую шестую этапную комендатуру одиннадцатой армии. Бывают телеграммы настолько бессмысленные, что истолковать их может только отправитель. Очевидно, тот задался похвальной целью прикомандировать Бенца к одной из отступающих немецких частей. Однако, к сожалению, отправитель в спешке (или в панике) не указал места, где Бенцу следовало искать комендатуру. После краткого колебания Бенц решил ехать в Софию. Если и другие болгарские части отступали, разумнее всего было добираться именно туда.

Бенц вышел на перрон и увидел жуткую картину – труп болгарского офицера, валявшийся в луже крови. Причину трагедии нетрудно было разгадать. Несчастный пытался, угрожая пистолетом, вернуть убегающих солдат. Последний, бессмысленный подвиг!.. Толпа дезертиров изрешетила его штыками. У Бенца отпало всякое желание прогуливаться по перрону в своей форме немецкого поручика. Взгляды, которые он встречал, отнюдь не светились дружелюбием. В конце концов, именно союз с Германией навлек на болгар все беды, и немудрено, что при малейшем поводе гнев солдат мог обрушиться на Бенца. Поэтому он вернулся в зал ожидания, хотя и понимал, что в обстановке всеобщей неразберихи такая предосторожность детски наивна. Дезертиры могли прикончить его и в зале, охваченные приступом внезапного стадного безумия, жертвой которого обычно становятся самые невинные люди. У него мелькнула мысль укрыться в офицерском собрании, где болгарские офицеры, выставив пулеметы, забаррикадировались мешками с песком. Однако и это не было выходом из положения. Останься он там, и прорыв французских авангардных частей отрежет его от своих.

Но как ни опасно было пребывание Бенца на вокзале или в офицерском собрании, он с равнодушием постороннего смотрел на обе возможности. В зал ожидания он вошел, машинально повинуясь чувству самосохранения, свойственному даже людям, не отдающим себе отчета в своих поступках, ибо в обстановке невероятной, грозной суматохи Бенц действительно не думал о том, что делает. Но причиной этого был вовсе не страх и не безвыходность положения, которую он, впрочем, не осознавал до конца. Среди разбушевавшейся толпы солдат, которые бежали из окопов, грабили склады, убивали своих офицеров, он думал лишь о подробностях предстоящей драматической встречи с Еленой – очевидно, в той же маленькой гостиной, куда он снова войдет, пока лакей будет докладывать о его приходе. Бенц решил отомстить ей за эти десять месяцев, проведенных в П., когда в страшные, одинокие ночи ее образ терзал его гордость, хотя и не мог ее сломить. Он будет держаться со скорбным достоинством. Никаких упреков, никакого ожесточения!.. Он наденет личину холодного, непоколебимого человека без сердца. Он живо представлял себе, как Елена, закрыв лицо руками, заплачет – он видел это не раз – и как он скажет в утешение несколько заученных фраз. Возвышенный пафос предстоящей сцены так вскружил ему голову, что он не заметил, как в пустующем зале появилось несколько болгар. Вероятно, он разговаривал сам с собой или же с высокомерной печалью улыбался своим призрачным видениям, потому что болгары смотрели на него скорее с изумлением, чем с враждой, и даже не выставили за дверь, как подозрительную и невменяемую личность, попавшую вдруг в революционный штаб. А штаб состоял из трех вооруженных прапорщиков, фельдфебеля и солдата в потрепанной гимнастерке, с широкими красными лентами на рукавах. Прапорщики взглянули на Бенца и, больше не обращая на него внимания, углубились в изучение расстеленной на скамье карты. Фельдфебель и солдат, однако, обменялись несколькими словами, очевидно по его адресу. Затем фельдфебель подошел к Бенцу и грубо приказал ему оставить зал. Бенц, ничуть не возмутившись, равнодушно подчинился. Развивающиеся у него на глазах события были чисто болгарским делом[17] и ничуть не интересовали его. Но он понял, что этот странный штаб разглядывает карту с какими-то далеко идущими непонятными ему революционными целями и, бесспорно, обладает властью над толпой, кишащей на перроне, ибо, когда главари вскоре вышли из зала, все вокруг стихло. Солдат забрался на появившийся откуда-то стол и с несомненным ораторским мастерством начал произносить речь. Речь его была яростной и угрожающей. Он говорил о тяготах жизни в окопах, о наживе спекулянтов, о продажности министров, о вероломстве генералов, которые три года обманывали народ, сочиняя басни об освободительной войне. Позор!.. Толпа встретила его слова грозными криками. Тогда оратор заговорил о том, что наступил час расплаты и все должны дружно двинуться на Софию, чтобы наказать всех этих богачей, министров и генералов, которые проливали солдатскую кровь и набивали свои карманы немецким золотом.