– Сильви!.. – прошептала она.

Бенц положил руку ей на лоб. Елена слабо вскрикнула и, увидев его, попыталась спрятать лицо. Бенц велел ей не двигаться.

– Почему вы здесь? – спросила она.

– Надо было сменить Сильви.

Бывают минуты, когда молчание красноречивее слов. Если когда-либо Бенц сознавал, что душа Елены принадлежит ему, то это было в тот час, в ту минуту, когда, взяв его руку, она оросила ее слезами.

Первым осведомился об исходе операции ротмистр Петрашев. Однажды в послеобеденный час он приехал на автомобиле из Софии и тотчас отправился к Бенцу в госпиталь. С некоторым смущением он вошел к нему в кабинет, однако скоро сумел обрести свой обычный светски-непринужденный вид. Бенц оказал его сестре ни с чем не сравнимую, огромную услугу!.. Ротмистр Петрашев никогда не сомневался в Бенце. Он с первой же встречи оценил моральные качества, ставящие Бенца выше узких профессиональных предрассудков. Он намеревался сам откровенно поговорить с ним, но Елена просила его не делать этого – она чрезвычайно чувствительное создание. Она хотела, чтобы ее поняли, прежде чем осуждать или оправдывать. Надо признать, Андерсону и Гиршфогелю удалось создать как нельзя более подходящую атмосферу. Возможно, их знакомство с Бенцем носило несколько преднамеренный характер, но иного выхода у них не было.

Все это было произнесено одним духом по-французски. Ротмистр Петрашев виртуозно играл словами, как жонглер шариками перед удивленной публикой, которая тем не менее прекрасно понимает всю бесполезность его занятного искусства. Бенц терпеливо забавлялся его красноречием, пока какой-то добрый дух не шепнул ротмистру, что пора идти, и ротмистр удалился, так и не уладив дела.

Вечером, когда Бенц пришел навестить Елену. Сильви подала ему конверт, надписанный ротмистром Петрашевым. Бенц вскрыл конверт. Внутри был чек.

– Вот как! – вскричал Бенц и швырнул чек Елене. – Это вы надоумили его?

Елена прочитала чек, задумалась, усмехнулась и разорвала его в клочки.

– Простите его! – умоляюще сказала она. – В сущности, я одна должна расплачиваться за все. Вы увидите, как я это сделаю!.. О мой дорогой, вы увидите…

В последующие дни Бенц достиг такой степени любовного экстаза, что дальнейшие душевные потрясения казались ему невозможными. Самообман всех, кто стремится к счастью, в том, что они верят в зависимость счастья от внешних обстоятельств и от мнимого сходства характеров. Как будто существует действительность, угождающая нашим желаниям, и родственные души, не знающие противоречий. Бенц свыкся с причудливым характером Елены, в котором искренняя страсть переплеталась с лукавством. Зная, что она использует его в своих целях, льстит и скрытничает, он был уверен, что по крайней мере сейчас она любит его. Однако впоследствии он не мог объяснить себе внезапный поворот в их отношениях. Никто не в силах оправдать свои решения, принятые в ослеплении чувством, ибо интимная сущность наших чувств недоступна рассудку. Бенц мог сказать себе, что вспышка его гордости пересилила любовь, но это объяснение не удовлетворяло его. Разве он уже не растоптал в себе гордость? Если же гордость его в тот момент была столь сильна, то почему он не остался верен ей до конца? Не чувствовал ли он свою нарастающую непоследовательность? Не было ли подоплекой его поступка ожесточение, желание помучить и наказать любимое существо за то, что он не мог полностью овладеть его душой?

Осень уходила среди лазурной синевы, прозрачного воздуха и роскошного многоцветья умирающей растительности. Пришелец с севера, Бенц особенно остро ощущал пронзительно грустную красоту поздней осени в южной Болгарии. Жаркие дни миновали, солнце светило не столь ярко, и в его мягких лучах окрестные холмы окутались пурпурно-фиолетовыми тенями. Воздух был напоен ароматом осенних роз, сохнущего табака, зрелых плодов, к которому примешивался запах гнили и миазмов, присущий всем восточным городам. Эта смесь благоухания и вони напоминала Бенцу по странной ассоциации контраст между жизнью и трупным разложением.

Почти каждое воскресенье Бенц с Еленой поднимались на высокий холм над городом, который вместе с другими террасовидными возвышениями образовывал подножье гигантской горной цепи, чьи снежные вершины терялись в голубой дымке на юге. После длительного подъема они добирались до развалин средневековой крепости и подолгу сидели на поросших мохом гранитных глыбах. Перед ними расстилался фантастический вид – сочетание ярких красок, солнечного сияния и синевы. Котловина, в которой лежал город, испещренная пожелтевшими садами и рисовыми полями, напоминала торжественное облачение восточного священника, которое во время молебна слепит своим блеском глаза верующих. Но во всем пейзаже, в пышности умирающих деревьев и трав проглядывала какая-то погребальная торжественность, острая, жгучая печаль, неумолимо давящая душу. Бенц знал, что там, на юге, за нежно-голубым горизонтом, грохочут орудия, трещат пулеметы, разбиваются о землю объятые дымом и пламенем аэропланы. После каждой атаки оттуда прибывали поезда смерти с останками людей, изувеченных снарядами, задушенных газами, сожженных огнеметами, – неописуемое зрелище некогда живых людей, превратившихся в куски обугленного мяса и растопленного жира… Иногда Бенцу казалось, что несвойственная ему ранее обостренность чувств вызвана этим неотступным призраком повсеместного, беспримерного, ужасного человеческого страдания.

Однажды Елена и Бенц, поднявшись на холм, сидели на знакомых развалинах. Несколько минут они молча созерцали огромный пожар осени, красные и желтые языки пламени мертвой листвы, которыми горела котловина. Как всегда, находясь рядом с Еленой, Бенц испытывал чувство грустного умиления. Прислонившись к его плечу и глядя куда-то вдаль, Елена задумчиво разминала в пальцах душистые травки, которые набрала по дороге. Она была в тонком белом платье и широкополой модной соломенной шляпе, цвет которой прекрасно гармонировал с ее смуглым лицом. В приглушенном блеске солнца еще заметнее было его очарование, в котором переливались восточное сладострастие, меланхолия и нега. Но за рассеянной улыбкой, затуманенным взглядом и прелестным овалом лица Бенц впервые уловил странную жестокость, проглядывавшую и в кажущейся мягкости, и в лености интонаций, и в движениях, и во всем ее облике.

– О чем вы думаете, Эйтель? – вдруг спросила она.

– О вашей родословной! – ответил Бенц.

– Во мне смешалось несколько кровей!

– Только две! – возразил Бенц, глядя на синеватые круги под глазами Елены.

Она задумчиво улыбнулась. Действительно, в золотистом мерцании ее глаз сквозила томная чувственность – вековое наследие женщин Востока.

Бенц сказал, что смешение крови порождает жестоких индивидов, и привел в пример мулатов.

– Жестоких?… – повторила она, повернувшись к нему. Глаза ее оставались, как и прежде, загадочными, затуманенными, непроницаемыми. – О мой милый, ну и что ж такого?… Вы будете любить меня еще сильнее!

На этот раз Елена пожелала скорее вернуться домой, потому что Андерсон собирался побывать у них проездом и ей хотелось повидаться с ним.

– Вы думаете, что Клод будет сидеть набрав в рот воды? – сказала она. – Мне хочется услышать последние софийские сплетни обо мне.

– Они интересуют вас? – спросил Бенц.

– Да. Любовь и гнев мужчин – зеркало для женщин, которых они любят.

– Вы хотели бы смотреться в него не отрываясь!

– Все мы, женщины, суетны! Не ревнуйте, дорогой мой! Сейчас мне очень жаль Клода. Он неплохой мальчик, но я его разлюбила…

Пока они медленно спускались по тропинкам в город, она оживилась и заговорила о фон Гарцфельде:

– Вы знаете, он внезапно ворвался в мою жизнь, и моя реакция была первым сознательным проявлением моей воли!..

– Сознательным? – с горечью переспросил Бенц.

– Да, сознательным!.. Даже Гиршфогель не поверил бы мне. По его теории, аморальное начало проявляется у женщин лишь тогда, когда они достигнут известной изощренности ума и зрелости тела, то есть когда приобретают возможность лгать и развратничать безнаказанно.