Но холод здесь… А вы и не дрожите,

Как будто это вам и не беда.

Всё волны, волны… Нет почти что суши.

В таких местах я не был никогда.

Кругом черно, черней китайской туши,

Я, как вошел,— чуть не ослеп совсем.

И вы здесь не один. Все это — души?

Не понимаю также я, зачем

Вы на волне все той же, мглисто-черной,

Не очень-то спокойны. Между тем

Качанье ваше мерное упорно,

И кажется порою мне оно

Как будто бы довольно тошнотворно».

«Я не умею, не смеюсь давно,—

Ответил тот, качаться продолжая. —

А то, пожалуй, было б мне смешно,

Что будто вы, и главного не зная,

Вопросы ставите как наугад.

Ведь вам известно же, предполагаю,

Что это место, по-земному,— ад.

По-здешнему — Безмерность. Океану

Подходит это больше во сто крат.

По крайней мере, точно, без обману:

Нет времени у нас, и меры нет.

Я тоже вас обманывать не стану,

Могу ли дать, да и какой ответ?

Нельзя же спрашивать, зачем в аду я,

Иль почему не выхожу на свет?

Другой бы вам ответил, негодуя,

Но я отвечу попросту: не то!

Я не взял это за насмешку злую,

Хоть не сидит в аду зачем — никто.

Вы лучше бы не так меня спросили:

Сидите, мол, в аду, во тьме,— за что?»

Дант отвечал: «Мои вопросы были,

Я вижу, неудачны. Предлагать

Не буду их. Но если вам усилий

Не много стоит просто рассказать,

Что можете, как сами захотите,

И что считаете, что можно знать

Мне и про вас,— за что вы здесь сидите,—

Да и про то, что здесь у нас вокруг,

Меня вы этим очень одолжите.

Когда во тьме я очутился вдруг —

Соображенье у меня застыло…

Но верьте мне, я говорю как друг…»

«Земное слово „друг“ мне слышать мило,—

Сказал подземник. — Я вам расскажу

Историю мою, и все как было.

Я часто сам ее себе твержу.

Вот, слушайте: за искаженье тела,

За лживую любовь я здесь сижу…»

Так начал он уныло и несмело:

Я сам готовил этот океан,

И тьму себе, и мглу — за то же дело.

Ах, да за мой умышленный обман,

За вечное себя им оправданье,

Я не таких еще достоин стран!

Меня спасти могло бы хоть незнанье,

Что делаю и почему, но я

Старательно гасил свое сознанье,

И в этой лживости душа моя,

Да в слабости, которой нет прощенья,—

Жила, от всех и от себя тая,

Что будет — неизбежно!— искупленье.

Ведь тело-то не мной сотворено

И было мне, как некое даренье,

На время только, по любви, дано.

Оно ж меня поработить сумело,

И так распоряжалось мной оно,

Что я хотел — чего оно хотело,

Но говорил — и было это ложь,—

Что я покорен своему уделу,

А от него — куда же, мол, уйдешь!

Как хочет плоть — так должен и любить я,—

Вот принцип мой. Не правда ли, хорош?

За эти-то дела — могу ль забыть я?—

Сижу теперь в холодной темноте,

За них, а также и за их прикрытье.

Не веря больше никакой мечте

И не жалея ни о чем нимало,

Ни о своей погибшей красоте…

Мне в океане всё яснее стало,

Мне надо было пережить удар,

И чтоб волна до тошноты качала,

За то, что посланный мне свыше дар

Я исказил… Да нет, гораздо хуже,—

Я просто сделал из него кошмар.

И вечно ложь я повторял всё ту же,

Слова святые ею оскорблял,

Узлы мои я стягивал все туже,

И видел это, знал и понимал,

Однако, видеть вовсе не желая,

Глаза на все упрямо закрывал,

И даже будто бы не понимая

Ниспосланных мне знаков, что даны

Не раз уж были мне, предупреждая.

А знаки эти — явны и грозны.

Вот, например: душа порой двоилась

И даже весь я сам. Со стороны

Смотрел тогда я на себя. И мнилось,

Что вот идет — не человек, а хмарь,

Смеясь, ко мне подходит. Сердце билось,

Шепчу: «Вы, милостивый государь,

Что от меня, скажите, вам угодно?»

А он… о подлая и злая тварь!—

Одет, как я, с иголочки и модно,

Хохочет: «Не валяй, мол, дурака!»

Со мной садится рядом пресвободно:

«Не узнаешь? Задачка-то легка!

Вглядись в меня. Придвинься же поближе.

Меня-то не обманешь, en tout cas.[35]

Ведь я не кто-нибудь иной, а ты же.

Ну да, ты сам. Все тот же кавалер,

И от меня не навостришь ты лыжи.

Давно ли мы, на общий наш манер,

Устроили — и оба нежно вместе —

В конце аллеи тайный sanctuaire,[36]

Чтоб нашей общей угодить невесте…

Или, вернее, жениху… Оно —

Такое дело, говоря без лести,

И для меня и для тебя равно

Приятным стало, даже натуральным.

Мы позабыли баб, и всех, давно.

Не притворяйтесь, милый мой, печальным,

А то испуганным, как будто вдруг

Ты сделался се qu'on appelle — нормальным,

Ведь я с тобой. И больше я, чем друг,

Я ты же сам, я лгать тебе не буду.

Не забывай — один у нас супруг,

И что ж такое, разве это к худу?

Я недурен и веселей тебя,

Но будь уверен, я с тобой — повсюду,

Захочешь — вмиг развеселю, любя…

Пристало ли тебе меня бояться?

Ведь не боишься ж самого себя?

А наши шалости, — не может статься,

Чтоб ты их так совсем и позабыл.

Я для тебя готов еще стараться…»

Тут океанца Дант остановил,

Сказав с гримасой: «Не спадайте с тона.

На вашем месте я бы опустил

Подробности иные без урона».

«Вот, быть непонятым — судьба моя!—

Ответил тот без гнева, полусонно.