— Ваше преподобие, — говорила она, — пора идти к заутрене. Вставайте! Колокол уже загудел… Помолимся… Помилуй меня. Матерь Божья! Сохрани меня от греха!

С тяжелым вздохом Гунда снова опустила голову на землю, глаза ее закрылись, а Бруно, сильно потрясенный, зарыдал как ребенок. Бред Гунды напомнил ему жизнь в Доцгейме. Вдруг Гунда встрепенулась, как бы осознав весь ужас своего положения. На лице ее появилось выражение смертельного испуга, и она душераздирающим голосом вскрикнула:

— Воды! Одну каплю воды! Я горю! В моей груди бушует пламя. Воды!

Бруно в отчаянии вскочил. Он отдал бы свою жизнь за кружку свежей воды, чтобы напоить и освежить несчастную Гунду, сгоравшую от внутреннего жара. Но здесь, в пропитанной кровью почве, он скорей бы нашел драгоценные сокровища, чем каплю воды, которой жаждали все раненые.

— Дорогой, милый, — душераздирающим голосом молила Гунда, — принеси мне хоть один глоток воды! Ведь это ты, Курт? Я люблю тебя, мой Курт! Ты не ранен, нет? Я знаю, ты герой… Узнав тебя, я узнала, что такое любовь… Милый, ненаглядный мой! Подари мне каплю воды…

Бруно остолбенел. Широко раскрытыми глазами уставился он на свою возлюбленную, стиснув голову обеими руками: он начал подозревать нечто ужасное. О ком говорила Гунда? К кому обращалась она так приветливо, так нежно? Кто этот Курт? Кто тот, кто научил ее любить? Ужасная мысль блеснула у несчастного Бруно. Он вспомнил молодого, чернокудрого офицера, рядом с которым ехала Гунда, когда гусары устремились на кроатов. Неужели это и есть тот Курт, о котором она бредит?

— Воды!.. Я вся горю!.. Воды!

Ужасный крик раненой девушки прервал размышления Бруно. Нечего было в эту минуту задаваться вопросами, не время, было догадываться, любит ли его или нет эта несчастная девушка. Необходимо немедленно исполнить долг человеколюбия и достать хоть немного воды. В сердце Бруно снова зашевелилось чувство горестного сострадания. Он решил во что бы то ни стало раздобыть воды. Он надеялся где-нибудь отыскать хоть одну фляжку с несколькими каплями драгоценной жидкости и решил отправиться на поиски, надеясь, что Господь, во время оно приказавший Моисею ударить жезлом скалу, откуда полилась вода, сотворит подобное чудо и теперь. Он еще раз взглянул на Гунду и Лейхтвейса, наклонился к ним, прикрыл их получше плащом и пошел.

Он шел, глядя себе под ноги, ощупывая убитых и раненых в надежде найти походную фляжку с водой или водкой. Таким образом он, сам не замечая, отошел от Лейхтвейса и Гунды так далеко, что потерял их из виду. Но он предусмотрительно запомнил по некоторым приметам свой путь, чтобы не заблудиться, и потому был спокоен.

Бруно проходил между страшных картин смерти. Он то и дело натыкался на окоченевшие трупы, на изуродованных мертвецов, часто попадая ногами в лужи крови. По всему полю уже поднималось отвратительное зловоние разлагающихся тел, причем трупы убитых лошадей в особенности отравляли воздух. Порою Бруно слышал стоны и вздохи умирающих или тяжело раненных. Но как ни надрывалось его сердце, он старался ни на что на обращать внимания, поглощенный заботой о Гунде и Лейхтвейсе. Иногда Бруно спотыкался об оружие, которое в темноте не успевал вовремя заметить. Он чуть не попал на торчащий кверху штык, но, к счастью, упал рядом и отделался только одним испугом. Однако он нигде не находил того, что ему было нужно. Фляжек повсюду валялось много, но все они оказались пусты, так как умирающие и раненые давно успели выпить все, что в них было.

Вдруг Бруно остановился, снова наткнувшись на один из бесчисленных трупов. Нагнувшись, он увидел убитого прусского гренадера. Судя по золотой нашивке на воротнике, это был капрал. Пуля, пробив грудь, вероятно, убила его наповал. В одной руке мертвец держал походную фляжку. Бруно быстро вырвал фляжку и с радостью убедился, что она почти доверху полна вином. Бруно отпил глоток, — это было легкое вино, — закрыл фляжку и спрятал ее за пазуху, прошептав горячую молитву благодарности.

Затем он осмотрелся. По его расчету, он отошел от Гунды и Лейхтвейса приблизительно на тысячу шагов. Внезапно его охватил страх и боязнь, не случилось ли с ними какой-нибудь беды. Он бегом помчался обратно, перескакивая через трупы, даже наступая на них, окрыленный одной лишь мыслью облегчить поскорее их страдания. Он хорошо видел, что не ошибается в направлении: вот убитый гусар рядом с белой лошадью, трубач со сверкающей трубой, вот штык, на который он чуть не налетел. Все ближе и ближе подбегал Бруно к своей цели, прижимая одной рукой фляжку, а другую простирая вперед, чтобы не наткнуться на неожиданное препятствие.

Но вдруг он остановился как вкопанный и вскрикнул от ужаса. Черты лица его перекосились, холодная дрожь пробежала по телу, ему казалось, что он лишается чувств и вот-вот упадет рядом с убитыми и ранеными. Но вдруг он пронзительно вскрикнул и бросился вперед, как помешанный.

— Мародеры! Мародеры!

Вскоре после ухода Бруно Гунда очнулась. В первый раз после того, как ее сразил удар Батьяни, к ней вернулось сознание и явилась возможность отдать себе отчет в том, что произошло. Она вспомнила, как упала с лошади, и ей казалось, что в то самое мгновение она расслышала знакомый голос и увидела чьи-то руки, пытавшиеся извлечь ее из-под свалившегося животного, чтобы отнести в безопасное место. Почему-то она все время в бреду вспоминала о Бруно. Между тем в последнее время она всеми силами старалась забыть молодого священника, так как ее сердцем завладел другой образ — молодого красавца офицера, одного из героев прусской армии. Офицер этот во всех сражениях бился с такой отвагой, что заслужил одобрение не только генерала Цитена, но и самого короля.

После того как Гунда, благодаря помощи Курта фон Редвица, вышла из монастыря и силой обстоятельств была вынуждена выступить в поход вместе в гусарами, она не отставала от молодого офицера. Никто не подозревал, что под личиной хорошенького, молодого корнета скрывается прелестная девушка. Один только Курт фон Редвиц был посвящен в эту тайну, но он строго хранил ее и вместе с тем оказывал Гунде все знаки внимания, обычно оказываемые женщинам. Он ухаживал и заботился о ней, оберегая ее от необходимого общения с солдатами и доставляя ей возможность на ночь оставаться одной.

По его просьбе и желанию Гунду зачислили в его эскадрон. Так как он пользовался известным влиянием у своего непосредственного начальства, то устраивался так, чтобы не разлучаться с Гундой. Он всюду отводил ей лучшее помещение, уступая полагавшуюся ему, как офицеру, постель Гунде, а сам устраивался на ночь на соломе у ее дверей. Ни одного раза он не оскорбил ее непочтительным взглядом или неуместным рукопожатием, никогда он не говорил об овладевшем им чувством к ней, к красивейшему гусару во всей прусской армии.

Их отношения отличались своеобразностью. Молодых людей свел слепой случай, и они сразу же очутились в довольно щекотливом положении, а потому в первое время старательно избегали всего, что могло бы подать повод к сближению. Сначала Гунда даже отталкивала от себя Курта. Она избегала говорить с ним, еле благодарила его за внимание и заботы, хотя часто ей хотелось пожать ему руку и от всего сердца поблагодарить; она отлично видела, что он жертвовал ради нее всеми своими удобствами, часто даже рискуя здоровьем. Ее удерживала девичья стыдливость, и она предпочитала прослыть в глазах Курта гордой, высокомерной и холодной, чем возбуждать в нем надежды, которые могли бы дать ему повод позволить себе лишнее.

Но Курт не смущался таким поведением молодой девушки. Он уважал ее гордость и неприступность, хотя ему стоило огромных усилий сдерживать себя в течение многих недель и даже месяцев, тем более, что он издавна привык к легким победам над женщинами. В данном случае ему стоило только захотеть, чтобы завладеть всецело молодой девушкой, находившейся, так сказать, в его полной власти; но его удерживало великодушие и благородство, и он не пытался переступать границ. Он полюбил Гунду сразу, с первого же свидания, и любовь его все разрасталась, благодаря тому, что совместная жизнь скоро убедила его в нравственной чистоте молодой девушки.