Это непосредственно соотносится с природой той нонконформистской философии, которая вдохновила Осио и его почитателей в последовавшие десятилетия. В Японии, как указывал Абэ Синкин, Ёмэйгаку (философия Ван Янмина) является не столько философией действия, сколько философией неудачных действий.[530] Так что, как замечал сам Мисима, и Осио, и те японцы, которые уже после него уверовали в доктрины Ван Янмина, были едины в том смысле, что «стремились утвердить свою волю, но не могли видеть того, что за этим по последует».[531] Личная философия Осио, с ее сильным мистическим уклоном и стремлением обрести бессмертную славу в качестве героя-святого, оставляла мало простора для практических деталей проведения реальных реформ. Он пребывал в эмоциональной сфере, совершенно отличной от своих прагматичных западных современников — Джереми Бентама и Уильяма Вилберфорса. Для этого индивидуалиста, человека в сущности глубоко одинокого, искренность побуждений всегда была выше реальных планов; он избегал той разновидности практического компромисса, который позволил бы ему, например, искать материальной поддержки у правителя одного из крупных уделов, настроенного против правительства, или связать свои планы с тайным объединением недовольных «ронинов».[532]

В таком тесно связанном, конформистском обществе, каковым является Япония, где прежде всего ценится обретение успеха в своем обычном, тщательно определенном кругу, существует особо почтительное отношение к индивиду, чей яркий характер и решимость воплотить абстрактные идеалы заставляют, побуждают его вырваться из «паутины общества» и противопоставить себя подавляющим силам правящих властей взрывом отчаянного неповиновения (якэ-но янпати). Такого человека уважают не только за физическую храбрость и готовность рискнуть всем ради стоящей цели (эти качества считаются героическими практически в любой культуре), его жизнь становится символическим выражением сопротивления практическим ограничениям, которые ощущают тысячи других людей, но не смеют проявить свои чувства. Таким образом, его жертва как бы утешает их, компенсируя расстройство. Старая японская пословица предупреждает, что высовывающийся гвоздь неизбежно получит удар по шляпке; однако именно отказ соотносить свои действия с практическими, реалиями и есть героизм. Осио Хэйхатиро оставил безопасную, многообещавшую карьеру самурая-чиновника, посвятив всего себя крамольной философии, которая заставила его выйти из спокойствия своего кабинета в мешанину внешнего мира, где с помощью донкихотского выпада против правительства он попытался бросить вызов тому, что по определению непобедимо. Все же, при всем ударении, которое Осио делал на действии, в практической области он не совершил ничего позитивного. Его короткая жизнь представляет нам идеальный пример того, как «дух идеалиста победно парит над распростертым телом своего земного хозяина».[533]

Глава 9

«Апофеоз Великого Сайго»

У входа в парк Уэно, всего в нескольких минутах ходьбы от пропитанной смогом мешанины токийских улиц, есть небольшая возвышенность, называемая Сакурагаока (Вишневый Холм). Здесь, окруженный лотками с сувенирами и бродячими фотографами, стоит памятник сторонникам сёгуната Токугава, павшим на этом месте после полной победы роялистов в сражении, приведшем к Реставрации Мэйдзи. Напротив памятника, полностью его заслоняя, стоит бронзовая статуя роялиста, покончившего с собой на Кюсю почти ровно столетие назад. В повседневной летней накидке, соломенных сандалиях, он сжимает самурайский меч в левой руке, а правой на поводке держит охотничью собаку; за долгое время его голова и плечи (а также собака) покрылась густым голубиным пометом. В этой гордой, но естественной позе стоит он на пьедестале, на котором высечена эпитафия: ЗАСЛУГИ НАШЕГО ВОЗЛЮБЛЕННОГО САЙГО ПЕРЕД НАЦИЕЙ НЕ НУЖДАЮТСЯ В ПАНЕГИРИКАХ, ИБО ОНИ ЗАСВИДЕТЕЛЬСТВОВАНЫ ГЛАЗАМИ И УШАМИ НАРОДА….

Знаменитая статуя в парке Уэно совсем не принадлежит к величайшим скульптурным творениям мира; однако в ней выражено многое из характера героя и легенды о нем. Пара бронзовых столбов, поддерживающих крепко сколоченное тело, подавляющее своим весом и силой мускулов — таковы ноги Сайго Такамори. У него не руки, а кулаки, каждый палец которых — орудие действия. У него нет шеи; голова, напоминающая ядро, плотно посажена на грудь, крепкую, как взлетная площадка. Его большие глаза вперяются в человека, как два тигра, горящие силой воли и демонической энергией. Герой был мертв уже более двадцати лет, когда в конце XIX века отлили его памятник, основной объем средств для которого составили небольшие пожертвования его почитателей со всей Японии.[534] На протяжении последовавших пятидесяти лет Сакурагаока стала местом, куда стекались сотни тысяч паломников, отдававших долг почтения Сайго Такамори и силе его духа; вдохновленные этим свиданием, они уходили, сфотографировавшись на фоне гаргантюанской фигуры. В оккупационный период американские власти решили было демонтировать статую, представлявшуюся им символом японского национализма, милитаризма и прочих идеологических категорий, непопулярных в то время. Однако, массовый протест оказался достаточно сильным, и Верховное Командование отступило от своих намерений.[535] Бронзовый образ остался нетронутым, и затворы фотоаппаратов продолжают неутомимо щелкать вокруг него.

Иностранцу, посетившему парк Уэно, трудно представить себе, что эта почитаемая личность окончила свои дни, будучи официально осужденной, как предатель.[536] Однако, это именно так; карьера Великого Сайго, как одного из лидеров Реставрации Мэйдзи, достигла апогея, когда он возглавил последнее и самое кровавое восстание против того самого императорского правительства, которое помогал создавать, и бросил вызов силам под командованием принца, кузена самого императора Мэйдзи. Оказанное им вооруженное сопротивление было несравнимо масштабнее попытки, предпринятой Осио за сорок лет до него — не столько бунт, сколько гражданская война, — однако, как и Осакское восстание, оно окончилась неудачей, и герой был вынужден покончить с собой в знак признания своего поражения.

Жизнь Сайго Такамори являет нам весь диапазон национального этоса, равным образом, как и тех головокружительных перемен, происходивших в Японии в ранний период Мэйдзи. Она имеет ту же параболическую форму, что и у Митидзанэ и Ёсицунэ, однако с более крутым поворотом; к тому же драма разыгралась не в туманной древности, а сравнительно недавно. До двадцати семи лет Сайго служил чиновником средней руки в отдаленном районе Кюсю, в сорок пять он вознесся над Японией, как колосс, служа императору Мэйдзи не только как один из ведущих членов национального правительства, но также в качестве Главного Государственного Советника, Командующего императорской охраной и Маршала; пять лет спустя он был низвержен до статуса бунтовщика и бежал от императорских сил, которыми когда-то командовал. Совсем недавний баловень правительства, купавшийся в лучах народного обожания, был официально признан виновным в высшей измене и осужден Государственным Канцлером (некогда — другом и сторонником), как наимерзейший негодяй в Японии, «враг двора, для которого нет места ни на земле, ни на небесах.[537]»

Однако, всего через несколько лет после своего поражения и гибели, Сайго Такамори был реабилитирован тем же правительством, которое он пытался свергнуть. Рядом с его могилой было выстроено синтоистское святилище для почитания его духа, названное его именем. В 1890 году он получил посмертное прощение от императора Мэйдзи, ему были возвращены прежний ранг и знаки достоинства. В 1902 году его сын получил титул маркиза — не в качестве признания каких-либо его особых заслуг, но как еще один знак почтения его отцу.