Корзину ведет в сторону, и она, задев своим углом протестующе-скрипящий шалаш, разносит в прах лукианское капище. С гуканьем прорезая воздух, падает чугунное древко и, под пронзительное верещание кинувшейся в открытую пасть сетчатого питона морской свинки, приземляет свой ромбовидный наконечник на возвысившегося над толпою Виктора Вильямовича Голицина-Молекулы.

Вышедший из транса Федор, издав гортанный звук, забыв о своих товарищах, бежит, не разбирая дороги, вслед уплывающей корзине. Крылатоногим Персеем запрыгнув на спортивную спину гимнастическим козлом склонившегося над падшей молекулой Шуйцы и, получив дополнительное ускорение, он в последний миг ухватывается забинтованными пальцами за нижнюю ступеньку веревочной лесенки. Рассекая воздух ногами и подтягиваясь по лесенке к протянутой ему руке с браслетом, Архитектор мыском ботинка задевает винный штабель.

Колонна-идол, молчаливо накренившись, замирает, принимая пизанскую позу, и, рухнув на глазах у потрясенного общества квадратным Александрийским столпом, взрывается, разбрасывая вокруг себя тысячу розовых искрящихся петергофских фонтанчиков.

Летающей рыбкой, растопыривая отсутствующие жабры, Коля шлепается животом на грязную сцену, прижимая к себе единственный недоперевернувшийся ящик.

— Федой! Федой, — кричит вслед улетающему взъерошенный, забрызганный с головы до ног портвейном дядя Лука. — Запомни фьязку мою! Ту самую! Для того, чтоб давать, Федой, нужно бъять!

Сухой треск — и через разорванные своды Парусов сияющий яркотелый «Абитурьент» легко уносится прочь.

Генерал смеется. Роняет стакан.

— Гно, говоришь? Все футболисты — гно?.. Теперь мне ясно, куда они подевались! А мы-то со Степанчуком головы себе ломали! Ха-ха-ха-ха-ха-а! Говори в таком случае: все спортсмены — гно.

— Все спортсмены — ГНО, — Эныч падает с кресла. — Давай, Сергеич, еще по стакану…

— И я на пол сяду! — кричит генерал. — Это ты здорово придумал! Ближе к земле-матушке!.. Давай из горла! Не посрамим, Эныч, земли русской!

Эныч берет с пола бутылку, отбивает горлышко и вливает в рот ее содержимое. Генерал пытается повторить номер. Обрезает губы, язык, подбородок. Отбрасывает бутылку. Ругается. Кровь капает на мундир.

— Ну, — свирепеет генерал. — Ну, сволочи… За это… За это… Всех подряд! Где мои списки?

Плухов вытаскивает из-под себя помятые листы. Сует их Энычу.

— Читай вслух все, что здесь написано.

Эныч подносит листы к самому носу. Медленно, по слогам, читает:

— Аб-ба-ты, аб-ба-тис-сы, а-ка-де-ми-ки, ас-се-ни-за-то-ры, ак-ти-вис-ты, ад-ми-ра-лы — это…

Эныч на секунду задерживается, потом громко выпаливает ругательство, следующее в списке за словом «это».

— Правильно, — генерал размазывает кровь по лицу и мундиру. — Дальше.

— Ав-стра-лий-цы, анг-ли-ча-не, а-ле-у-ты, а-ды-гей-цы, а-ра-бы…

Плухов пробует связаться по рации с Волохонским.

— Третий, — рычит он. — Третий! Ты где? Выходи на связь! — генерал в бешенстве стучит передатчиком об пол. — Третий! Где ты, паразит, — три звездочки!

Рация оживает. Звучит пьяный голос Волохонского:

— Мы здесь, Петй Сейгеевич. Ждем дальнейших пьиказаний.

— Где здесь, болван?

— В гойоде.

— Где в городе, идиот? В каком месте?.. Эныч, читай! Ты что остановился?

— На центъяльном пьеспекте, — у Волохонского заплетается язык. — Недалеко от обкома.

— Что нового? Ничего не замечаешь?

. — Изъедка встъечаются кое-какие стьянности. Вот, напъимей, сейчас из здания обкома выходят и напъявляются к чейной «Волге» два каких-то подозъительных чудовища с пойтфелями из кье-кодиловой кожи. Постовой дежуйный милиционей как-то им непь-явильно честь отдает: клювом об асфальт щелкает. Похоже, что находится в нетьезвом состоянии.

— Ладно, лейтенант. Молодец. Продолжай наблюдение. Через два часа прибудешь на дачу.

Плухов откидывает рацию в сторону и тянется за очередной бутылкой, валяющейся на полу. Падает лицом вниз.

— Бап-тис-ты, ба-и, ба-ро-ны, бас-ма-чи… — читает Эныч. Плухов поворачивает голову:

— Эныч, погодь-ка. На «А» Дядю забыли и ангелов. Хоть их и нет, но не мешает подстраховаться. Как говорится, береженого и Дядя бережет…

Генерал ползет к Энычу. По пути опрокидывает кресло и столик. Добравшись до Эныча, приваливается к его боку.

— Сидор! Си-и-идор! — кричит генерал. — Си-и-и-идор!

В комнату вкатывается Сидор. Всплескивает всеми лапами сразу.

— Батюшки светы, Петр Сергеич! Да что ж это с вами такое поделалось? — Сидор торопится вытереть фартуком лицо генерала. — Ох ты, Дядя. Сейчас йодика принесу, зеленочки, перекись водорода, бинтиков, ватки. Потерпите еще минутку.

— Никаких йодиков! Никаких ваток! Садись, пей с нами. Рассказывай: нравится тебе твоя новая жизнь?

Сидор плюхается на пол рядом с Плуховым.

— Ой, Петр Сергеич! Разве можно об этом словами сказать!

Жуть, как нравится. Лет на двадцать помолодел, а то и больше. И чувствую, что с каждым днем становлюсь все моложе. А удобно-то как! И рук много, и ног. Все делать успеваю! Даже не знаю, как вас благодарить, отец родной!

— Не надо благодарить, — генерал милостиво кивает. — Живи. Радуйся. Пользуйся моей добротой.

Плухов открывает бутылку коньяка, ищет стакан и не находит.

— Пей так, — говорит он Сидору. — Больше войдет.

Сидор присасывается к бутылке. Отпив половину, возвращает коньяк Плухову.

— Эх, завидую я тебе, Сидор, — говорит генерал. Делает несколько глотков. — Ни забот у тебя, ни хлопот. Ни детей у тебя, ни жены. А моя стерва-а… Как вспомнишь — жить не хочется. Все жилы из меня повытягивала. Я с ней и так, и эдак — ни в какую. И по-хорошему я с ней, и по-плохому — ничего не помогает. Полжизни съела… К тому же, Сидор, голову даю на отсечение, она мне уже давно-о рога наставляет… Дочка тоже хороша. Ну, дочка ладно. Черт с ней, с дочкой. Она отдельно живет. А жена-а… — с лица генерала падает на мохнатую грудь Сидора горючая слеза. — Поедом ест. Шагу по квартире ступить не дает.

— Вот ТВАРЬ БУЧА, — сочувствует генералу Эныч.

— Да-а-а, — продолжает генерал. — Она…

Плухов смолкает. До его сознания доходит смысл сказанных Энычем слов. Какое-то время он глядит в потолок, затем хлопает ладонью по коленке.

— Эныч! Ты гений! Как же я сам до этого не додумался?! — генерал целует Эныча в ухо. — Всех, всех к чертям собачьим! Читай дальше!..

— Где же наша машина?

Стоя на освещенной густыми фиолетовыми испарениями площади, вертит по сторонам головой Волохонский.

— Коля, ты не знаешь, где мы оставили нашу машину? — спрашивает он, выписывая плечами спираль в воздухе.

— Знаю, — слышен хмельной голос Кувякина. — Знаю, но не скажу.

Сбоку от лейтенанта появляется и плывет, весь в фиолетовой вате, с осиново-каучуковой ухмылкой на размытом лице Коля.

— Эге, дядя Лука, а пить-то тебе много нельзя. Совсем дурной стал. На-ка, хлебни еще граммулю.

— Нет, нет… хватит… пейестань, — отталкивает Волохонский протянутую ему Кувякиным бутылку. — Я ее видеть не могу больше! Бъй-и-и… Иебята! Где вы там пьепали? Сокьятите дистанцию, будьте на виду.

Из курящихся лохмотьев тумана вылезают непропорциональные куски тел курсантов.

— Последний раз спрашиваю, дядя Лука: будешь или нет? — грозит Коля, потряхивая бутылку. — А то мы ее сейчас на троих заглотим. Не на кого будет пенять.

— Пейте, только быстьее, — машет невидимой рукой Волохонский. — Нам еще машину надо найти.

Кувякин, Александр и Евгений в три глотка ликвидируют портвейн. Коля напоследок кладет себе на язык еще несколько капель и отбрасывает бутылку к выявившемуся неподалеку мусорному ларьку-баку.

— Врешь! Врешь, ссук! — несется оттуда карданно-прерыви-стый треск. — Человек — это звучит гордо! Винтом забью!

Сдвинувшаяся с места четверка сомнамбулически проплывает мимо лежащего в вытекшей из-под бака жиже пьяного с двухметровыми усами и тремя судовыми лопастями-ластами тюленя в разорванном халате.