— Как же ты себе это представляешь? — Юрий Дмитриевич прищуривает глаз.

— Как? — генерал зажигает спичку, прикуривает. — Сидор!

На дорожку выбегает многоногое мохнатое существо размером с крупную собаку. Мутные старческие глаза преданно смотрят на генерала.

— Что это?! — Юрий Дмитриевич отшатывается. Бледнеет. Рука его тянется к пистолету.

— Сидор, принеси коньячку, — говорит Плухов. Чудище скрывается в кустах.

— Что с тобой, Дмитрич? С сердцем плохо? — участливо спрашивает Плухов. — Может быть, валидольчика пососешь?

— Что это было? — Юрий Дмитриевич, прерывисто дыша, вытирает со лба холодный пот.

— Не узнал? — удивляется Плухов. — Это же старик Сидор. Бывший охранник Таракана-Иосифа. Ты сам мне его из Москвы привез. В подарок. Ну? Вспомнил?

— Эта волосатая карла — Сидор? Что же с ним стало?

— Ничего не стало. Живет и не тужит. Обыкновенный, естественный процесс перехода человеческого организма из одной формы в другую.

— Какой еще процесс? — не понимает Юрий Дмитриевич. — Какой переход?.. Сознайся, ты меня разыгрываешь? Откуда ты выписал этого уродца? Наверняка ты взял его в каком-нибудь экспериментальном институте генетики. Я у них видел подобные экземпляры. Но, надо тебе сказать, столь мерзостную особь я все-таки вижу впервые. И как ты решился на такое соседство?..

Юрий Дмитриевич ослабляет узел галстука, расстегивает верхнюю пуговицу рубашки.

— Маловер ты, Дмитрич! Ох, маловер! Придется кое-что тебе продемонстрировать.

Плухов и Юрий Дмитриевич выходят на веселую зеленую лужайку, обрамленную березками, буками и орешником. Меж двумя буками натянут гамак, в котором спит Эныч.

— Степанчук! — зовет генерал. — Тьфу, черт… Евсюков! Из-за дерева выглядывает маленькая головка.

— Я!

— Позови Джугашхурдию.

— Есть!

— Дмитрич, как ты относишься к Джугашхурдии? Он ценный для тебя сотрудник? — спрашивает генерал.

— Такой же осел, как и все грузины, — говорит Юрий Дмитриевич. — Сам-то ты в этом еще не убедился?.. А почему ты спрашиваешь?

— Да вот, могу тебя от него избавить.

— Не понял. Каким это образом?

— Сейчас увидишь, — Плухов, подойдя к гамаку, осторожно толкает Эныча. — Эныч, проснись, пожалуйста… Работа есть… Дмитрич, только ты постарайся не волноваться. Побереги нервы, сердце. Они тебе еще пригодятся.

— За мое сердце ты не переживай, — Юрий Дмитриевич начинает раздражаться. — Не понимаю тебя, к чему вся эта клоу= нада?

— Дмитрич! — Пулхов с укоризненным видом разводит руками. — Ты за кого меня принимаешь? Мы с тобой не один пуд соли вместе съели. Я разве когда-нибудь позволял себе хоть одну пустую или бестактную выходку на твой счет? Тебя ждет очень важный и приятный сюрприз… А это, в гамаке, — мой сотрудник.

— Ну-ну, — скептически посматривая на Эныча, говорит Юрий Дмитриевич.

На лужайке появляются Евсюков и Джугашхурдия.

— Евсюков! — кричит генерал. — Пойди Сидора поторопи с коньяком! Опять у него, наверно, склероз разыгрался!.. Дмитрич, попроси товарища Джугашхурдию встать в центре полянки.

— Да зачем, Сергеич? Что за чудачества, в конце концов?

— Ну, пожалуйста, сделай. Это много времени не отнимет.

— Капитан Джугашхурдия, — говорит Юрий Дмитриевич. — Сделайте одолжение. Задержитесь ненадолго в центре лужайки.

Джугашхурдия останавливается. Недоуменно вертит головой. Плухов что-то шепчет на ухо Энычу.

— Юрый Дмытрыэвыч! — Джугашхурдия поглаживает усы. — Это зачэм? Хотытэ полюбоватса профылэм горца?

Юрий Дмитриевич осуждающе-вопросительно смотрит на Плухова. Тот улыбается ему.

Эн Энович поднимает голову.

— Джугашхурдия, — говорит он, — ЧУРКА ты ДЯДЬКОВА.

На лужайку выбегает Сидор с зажатой в одной из лап бутылкой коньяка. Минует горделиво возвышающийся посредине лужайки зачищенный от коры древесный обрубок с большим сучком. Подбежав к Плухову, отдает бутылку и исчезает.

— Сидор! — кричит генерал. — А стаканы? Уволю!

Юрий Дмитриевич медленно подступает к обрубку. Несмело тычет его носком ботинка.

— Евсюков! — зовет генерал. — Через пятнадцать минут приведешь музыканта.

…Юрий Дмитриевич не может сдержать дрожь. Он то останавливается, то снова принимается ходить перед Плуховым, который, прислонившись к березке, покуривает. В глазах Юрия Дмитриевича лихорадочный блеск.

— Ты, Петя, я уверен, сам не понимаешь… не видишь, какие перед нами перспективы открываются… Что Совдепия!.. Что соцлагерь!.. Что коммунизм!.. Бред сивой кобылы! Сказки для глупеньких!.. Что Земля!.. Что… Что… Дя-дя ты мой! Вся вселенная у наших ног!

Юрий Дмитриевич хватается за голову.

— Мы же можем сделать все! Все… Все-е-о-о-о!!!

Юрий Дмитриевич бежит по лужайке, подпрыгивает, бросает в воздух кулак. Несколько успокоившись, но продолжая дрожать, возвращается к Плухову.

— Прямо не верится… Петька, ну что ты стоишь?.. Плухов посмеивается.

— Ты думаешь, я не радовался? Мне тоже хотелось скакать козликом… Я, Барабан, как только разобрался, что к чему, так сразу о тебе вспомнил.

— Правильно сделал, — Юрий Дмитриевич с размаху хлопает Плухова по плечу, потом обхватывает его и трясет. — Да мы… Да мы с тобой… Мы…

— Да, Юрбан, — говорит Плухов. — Мы. Ну, ладно, пойдем пополдничаем, а потом обсудим детали.

— Ка-кой там полдник! Нет, ты все-таки ни черта не понимаешь!

— Пополдничать все-таки надо. Впереди у нас дел непочатый край, так что следует подкрепиться… Я думаю, сегодня же и начнем работу?

— Какие разговоры! Ты что!.. Эх, Петух! Какой ты все-таки человек! Ты мне сейчас дороже… дороже… дороже всего на свете! Дай, я тебя поцелую!

Юрий Дмитриевич сцепляет пальцы на затылке Плухова и крепко целует генерала в губы.

— Ладно, Юрбан. Ну, что ты, — Плухов утирает рот тыльной стороной кисти. — Помнишь, мы в школе стишок разучивали: «Мы с тобой родные братья. Я мужик, и ты мужик. Наши крепкие объятья — смерть и гибель для владык». Помнишь?

— Помню, — говорит Юрий Дмитриевич. Смахивает слезу. — А ты помнишь, Петух, как мы с тобой сидели в камышах у речки и мечтали?

— Помню.

— А помнишь, в общежитии нам приходилось спать в одной кровати?

— Помню. Все помню.

— Эх! — восклицает Юрий Дмитриевич. — Это чудо, Петух! Это просто чудо!

— Согласен, Юрбан. А помнишь фронт? Недосыпали, недоедали, и все теперь оказалось не зря.

— Не зря, Сергеич, не зря!

— А помнишь, Юрбан, печеную картофелину?

— Эх… Даже страшно становится, как представлю, что нас ожидает. Даже стр-р… стр-р-рашно… Не смотри на меня так! У тебя страшное лицо. Черты как будто бы твои и не твои… И все это страшно. Бездна какая-то и в тебе, и во мне, и во всем…

— У тебя тоже лицо не лучше, — Плухов смеется. — Мы сейчас в таком состоянии, что это не удивительно. Нам надо успокоиться. Трезво обо всем поговорить. Составить план.

— Да. Да. — соглашается Юрий Дмитриевич. — Надо успокоиться. Ты прав. Надо взять себя в руки. Надо спокойнее… Иначе сгоришь… Ну вот, я, кажется, успокоился. Дрожь прошла… Плухов отталкивается спиной от березки.

— Пойдем, пойдем, Юрбан. Пойдем, дружище.

Друзья пересекают лужайку, выходят на дорожку, ведущую к дому. Под ногами мягко шуршит песок. Упоительный запах свежей травы наполняет легкие. Стрекот кузнечиков переплетается с птичьим гомоном. Ветки сирени трогают плечи. Солнце, пробиваясь сквозь листву, ласкает лица.

— Ты доволен, Юрбан?

— Это лучшие минуты моей жизни, Петр.

Над дорожкой зависает ярко-зеленая стрекоза. Несколько секунд смотрит огромными глазами на приятелей, потом улетает. Перебегает дорожку ежик с листиком на спине.

«А что? — думается Юрию Дмитриевичу. — Я ведь, пожалуй, и один справлюсь. Зачем мне Петух, эта деревенщина? Надо только выиграть время…»

— Петр! Ты чего отстаешь?

— Иди-иди. Дорожка узкая… Ты, Юрбан, сейчас думай о том, как нам действовать. С чего начинать. У тебя голова — тебе и думать.