Степанчук разводит руками и поводит головой.

— Чудесно, — улыбается, продолжая покачивание, Виктор Вильямович. — Судя по всему, Эдик, у этого экземпляра имеются все необходимые данные для поступления в мою новую экстрасен-скую школу в Жатыбае. По крайней мере, проходной балл налицо, — пустые мозги и внешняя таинственность, — что еще надо! Отправляй его туда и не задерживай. Пускай подутрет своими суперфокусами носы всем нашим выпускникам-отличникам: Чумаку, Джуне, Кандыбе, Руцко, Кашпировскому… Самое там для него подходящее место.

Виктор Вильямович останавливает качанье, стряхивает в ажурную, выполненную из севрского фарфора пепельницу-рапан пепел и, упразднив на лице улыбку, продолжает:

— Ну, а теперь перейдем на серьезные темы. Час тому назад у меня были люди от Хаммера. Ему пара сотен тяжелых танков срочно понадобилась. Он у нашего дружка в Африке, мастера Бо-кассо, что-то для себя откопал полезное, дядек маринованный, — не то нефть, не то алмазы. А у них там, понимаешь ли, все время под ногами какой-то фронт собачий путается и нормально людям работать не дает. Ну, пока Сенат раскачается, куча времени уйдет. Вот наша техника ему позарез и потребовалась — быстро, дешево и сердито. Проконтролируй, пожалуйста, сам заявку на танковый. И еще. Сообщи своим коллегам из Новороссийска, чтоб готовились принять в порт четыре греческих контейнеровоза для загрузки их черной икрой в банках из-под частика и отправки в ЮАР и Чили. — Виктор Вильямович смотрит на свои ручные платиновые часы. — Ты меня понял, Эдик?

Степанчук встает, поправляет пиджак.

— Ясно, Виктор Вильямович. Будет сделано. Он откланивается хозяину и идет к выходу.

— Да, Эдик, — останавливает его Виктор Вильямович, — чуть не забыл. Завтра у меня день открытого театра. Убери своих гавриков из старого парка и вокруг него — мне нужно чистое поле творчества. Я там буду под Парусами свое сценическое хобби совершенствовать, душу свою согревать.

Эдуард Иванович Степанчук притормаживает машину у светофора. Постукивая костяшками пальцев по нижнему ряду зубов, прислушивается к доносящимся из радиоприемника сигналам точного времени. «А ведь прав Борисов, — думает Степанчук. Выключает приемник. Опускает голову на руль. — Действительно нет радости… Столько времени я ждал этого момента, дождался, а душа чего-то молчит. Странно…»

Степанчук вздрагивает: сзади раздается рев автомобильных сигналов. Отпустив сцепление, майор трогает машину, набирает скорость. «Так. Подумаем еще раз о деле Энова. Что нужно предпринять здесь в первую очередь? Еще раз послушать запись. Отдать собаку на экспертизу. Повторно снять показания с надзирателя… Что еще?.. Пора провести допрос. Начать с Кувякина. Тот вроде пожиже. Перед допросом выслушать наблюдателей, пасущих тех, кто имел контакт с Чугуном».

Повернув висящее над лобовым стеклом зеркальце, Степанчук бросает взгляд на свое отражение. Видит чудовищные мешки под глазами. «Вот ведь жизнь. За самое больное место ухватил Молекула, — находит гнетущая мысль. — И ничего не поделаешь, в самую точку попал… Столько отдано сил, нервов, пота — а для чего?.. Ну, получу еще пару звездочек — а что дальше? Разве в этом весь смысл жизни?.. Каждого подозревай, никому не верь, всех подсиживай, лицемерь, вынюхивай, лижи зад… А ведь мечталось совсем о другом…»

Степанчук пытается обогнать заляпанный грязью скотовоз, но мешают встречные машины. Сквозь деревянную решетку глядят на майора грустные костлявые коровы. Мигает кровавым глазом однорогий бык. Оставив тщетные попытки обойти скотовоз, Степанчук останавливает взгляд на животных.

«Эх, и ко всему-то мы привыкаем. Ни о чем по-настоящему не задумываемся, — думает майор. С раздражением давит на клаксон. — Какая же, мать твою так, бесхозяйственность! Велено же было перевозить мясо в крытых машинах, чтобы не дразнить двуногих скотов!»

Бык лениво колет рогом стоящую рядом с ним корову. Та протяжно мычит. Остальные подхватывают. Бык отворачивается. Роняет с губы желтоватую пену.

«Кругом бардак, — Степанчук щелчком сбивает с рукава крупную зеленую муху. — Сплошной идиотизм. Вечная русская расхлябанность. Вот у кого был, к примеру, порядок, так это у немцев. При Гитлере. В гестапо всегда все было ясно. Ни тебе словоблудия, ни ханжества. Делай свою работу хорошо, по совести, и результат налицо. Почет. Уважение. Простор для творческой мысли… Или еще лучше. Коммунизм Пол Пота и Сари, — майор вздыхает шутке. Смотрит на часы. — Ну, снимут Плухова. Пришлют другого Плухова. Такого же непроходимого. Опять его выживай. Придет третий Плухов. Да и причем здесь Плухов! Что — Плухов? Сама система — Плухов. Когда еще последние Динозавры вымрут — жди! Не страна, а болото».

— В этом я с вами согласен, — слышит майор Степанчук. — Выйдешь бывало…

«Бо-ло-то. А живет в болоте загадочная русская душа, — Степанчук криво улыбается. — Нажрется, сволочь, лежит да хрюкает. Вонь до небес. Взять бы параноика Достоевского и харей во всю эту дерьмовую загадочность…»

— И говоришь сам себе, — слышит майор, — не торопись, Филя. Все мы там будем. Не так ли, товарищ майор?

— Не морочьте мне голову, — говорит Степанчук. — Без вас тошно.

Эдуард Иванович обращает внимание на эвкалипты, вытянувшиеся стройными рядами по обеим сторонам дороги. «Борисовские штучки. Померзнут ведь зимой».

— Ну ладно, бывай, Эдя.

Майор видит, что идущий перед ним скотовоз сворачивет направо и въезжает в ворота Дворца Счастья. Прощально мигает пунцовый бычий глаз. Из-за ворот несется разухабистая народная песня:

Песня исполняется под аккомпанемент отчаянного коровьего мычания.

«Странно. А где же палатка приема стеклопосуды? Где трамвайные рельсы? И куда я, в конце концов, еду?»— удивляется Степанчук.

Машина мчит по незнакомым извилистым переулкам. Вслед ей с тротуаров летят камни и арбузные корки. Выскочивший на проезжую часть молодой голый негр запускает в лобовое стекло ананасом.

— Белая свинья! — кричит негр. — Я, Гоги и Фрунзик твою маму имели! Америка — только для черных!

«Арбузы откуда-то… Ананасы… Мне в этом районе что-то не приходилось раньше бывать. Сегодня же подам рапорт на имя Фаермана-Бжезинского о разбазаривании народных фруктов из спецхранилищ для номенклатурных работников».

Кадиллак Степанчука выезжает на берег бескрайнего голубого залива. Останавливается возле скульптурной группы, изображающих трех стоящих, довольнонагруженных мужчин, держащих в своих вытянутых снегоуборочных конечностях тонкую латунную пластиночку с выбитым на ней — «500 дней». Внизу надпись: «От благодарного американского народа Абалкину, Шаталину, Явлинскому — отцам-основателям новой Российской экономической политики». Рядом с памятником приютился белый домик с колоннами и куполообразной крышей. Перед домиком толпятся демонстранты с плакатом: «Гуманитарная помощь и повышение пенсионного обеспечения, каждому марсианину — участнику конфликта в галактике Зеленого Упыря». Раздаются гневные выкрики: «А!», «О!», «У!», «Ы!». Выкрикам аккомпанирует грохот бубен и тамбурин — группки дефилирующих меж демонстрантов наголоподстри-женных долговязых молодых людей в желтом одеянии монотонно вытягивающих из своих недр заветную маха-мантру: «Харе Дядя, Харе Дядя, Дядя Дядя, Харе Харе!».

Эдуард Иванович снимает широкополую стэтсоновекую шляпу, вытирает шелковым платком лоб, поправляет на груди шерифскую звезду. «Где-то здесь должен быть мост». Он оглядывается. Окликает обнаженную фиолетовогрудую девицу в кирзовых сапогах:

— Эй, Мадонна! Подойди-ка поближе!

— Не виновата я, Эдуард Иванович! — оправдывается, дергаясь! всем телом, девица. — Не бейте! У меня благодаря экзорсистскому 1 комплексу который год месячные не прекращаются. А Бруклинский мост указом Президиума Верховного Совета к вашему приезду отменили.