– Прекрасно, – поручила передать ему Елизавета, – предоставляю все на ваше усмотрение.

Он предложил отправить в Стокгольм гонца, чтобы условиться насчет необходимых мероприятий и затем передать Левенгаупту соответствующие приказания. Но в душе он не питал никаких надежд относительно результатов этих переговоров, справедливо усматривая в них лишь продолжение игры, бесплодно тянувшейся уже целый год. При случайном свидании с Елизаветой в ту минуту, когда она выходила из саней, она показалась ему настолько «преисполненной неуверенности», что он испугался, как бы она совсем не отказалась от своих намерений, чем причинила бы Швеции крупные неприятности, и решил попробовать ее подбодрить, сказав на удачу, что слышал, будто ее хотят постричь в монастырь.

Этим пугалом пользовались с ней Лесток и Шварц, как пугают детей лешим, и маркизу было знакомо это средство.

Сильно взволнованная, она объявила, что если ее доведут до крайности, она не покроет позором «отпрыск Петра Великого». Разговор оживился и перешел к обсуждению государственного переворота, как вопроса возможного и осуществимого. Был составлен список лиц, подлежащих опале, ла Шетарди указывал, что первым делом необходимо арестовать: Остермана, Миниха, сына фельдмаршала, барона Менгдена, графа Головкина и Левенвольда с их заведомыми приверженцами. Он, как утверждали, не упомянул ни Линара, так как последнего не было в Петербурге, ни Юлии Менгден, так как, несмотря на свое серьезное участие в заговоре – в первый и последний раз, – посланник оставался галантным кавалером. Он советовал цесаревне надеть кольчугу в час решительных действий. Но когда же они начнутся? Условились послать гонца в Стокгольм. Необходимо дождаться верных последствий этого мудрого решения. Да кроме того в Петербурге, по-видимому, еще ничего не подготовлено. Елизавета сама в этом созналась безо всякого труда. Не существовало никакого плана, никакой организации. Такова была действительность. И, придя к такому сознанию, оба заговорщика как будто очнулись от сна, поняв, что в их воображении витали призраки, что ничего еще не сделано, да и нечего делать, по крайней мере в настоящее время. Они так и расстались, не сговорившись ни о чем.[372]

Встреча эта произошла 22 ноября 1741 г. и участие маркиза Да Шетарди в длительной интриге с этой минуты прекращается. Спустя несколько часов, подобно обрушившейся лавине, неожиданно в дело вмешались под влиянием совершенно непредвиденных обстоятельств, остальные элементы заговора, почти неизвестны послу и не заслуживавшие, по его мнению, внимания; но он тут был не при чем, находился в полном неведении, и ни Франция, ни Швеция не принимали никакого участия в грядущих событиях.

На следующий день при дворе был назначен прием – «куртаг», как говорится и до сих пор. Елизавета на нем присутствовала. Ее отношения с регентшей оставались любезными и даже сердечными. Разделившись между любовью к Линару, возвращения которого она с нетерпением ожидала, своею нежностью к Юлии Менгден, которой заготовляла приданое, заботами о детях, как подобает доброй немецкой матери семейства, и все возрастающею беспечной ясностью, Анна Леопольдовна равнодушно или с досадой выслушивала предостережения относительно поведения цесаревны. Только при таких обстоятельствах становится понятной невероятная безнаказанность этого заговора, который велся в казармах совершенно открыто и в течение долгих месяцев обнаруживался рядом ежедневных происшествий. Своему возлюбленному, уговаривавшему ее перед отъездом заточить Елизавету в монастырь, регентша только возразила: «К чему? Чертушка-то останется». Она намекала на юного герцога Голштинского. Когда Остерман, предупрежденный Финчем, доносил ей о подозрительных поступках Лестока, она перебивала его с гордостью показывая ленты, которые намеревалась пришить к платью маленького императора. Кроме того, в глубочайшей тайне, она подготовляла неожиданный сюрприз, долженствовавший по ее мнению положить сразу конец надеждам «чертушки» или его тетки. Догадки Мардефельда были совершенно справедливы. 9-го декабря, в день своих именин, она собиралась провозгласить себя императрицей и поручила Бестужеву составить по этому поводу третий манифест в дополнение к двум, изготовляемым Темирязевым.[373]

Однако герцогиня решила воспользоваться куртагом, чтобы объясниться с цесаревной. Она только что получила по этому поводу от Линара весьма настоятельное письмо, с довольно точными указаниями на интриги ла Шетарди и Лестока. Прервав игру в карты, в которой Елизавета, по-видимому, находила громадное удовольствие, она увлекла ее в уединенную гостиную и слово в слово повторила ей содержание полученного послания. Елизавета была поражена. Через посредство грузинки из прислужниц регентши и лакея Антона-Ульриха, делавших ежедневные доклады Шварцу, она обыкновенно бывала в курсе всего происходившего во дворце, так как оба шпиона тщательно знакомились с содержанием получаемой там корреспонденции, разбросанной по всем столам.[374] Письмо Линара, по-видимому, ускользнуло от их наблюдательности, так как цесаревна не была о нем предупреждена и таким образом не имела времени приготовиться к своей защите. Она стала уверять в своей невинности. Ведь стоит только воспретить ла Шетарди с ней видеться! Что касается Лестока, его можно арестовать и подвергнуть заслуженному наказанию, если он окажется виновным. Она без колебаний выдала своего сообщника, с плачем упала к ногам регентши, та прослезилась также и, излив таким образом свое волнение и вместе поплакав, обе женщины расстались в довольно дружелюбных отношениях.[375]

На следующий день, 23-го ноября рано утром Лесток прибежал к ла Шетарди в чрезвычайном волнении. Если не принять немедленных мер, – все погибло! Посланник выслушал рассказ о событии, вызвавшем такую тревогу, и отказался ее разделить. В другое время, когда, не имея возможности вручить свои вверительные грамоты, он не чувствовал себя под покровом дипломатической неприкосновенности, он так же быстро забил тревогу и, зная свою причастность к заговору, довел опасения до того, что превратил свой дом в крепость. Теперь же, чувствуя себя под двойной защитой своего официального положения и впечатления, произведенного, по-видимому, на Остермана войной со Швецией, он не нашел в сообщении лекаря ничего, чтобы его «касалось»– выражение одной из его депеш[376] – или обеспокоило. Получены ли известия от Левенгаупта? Нет. Ну, так надо подождать. Он заговорил о необходимости отложить переворот на месяц, обнаруживая довольно откровенно свою единственную заботу обеспечить интересы Швеции, а следовательно и Франции в этом деле, успех которого по-прежнему ему казался весьма сомнительным и маловероятным, но которое своим существованием представляло преимущество для обеих держав, ослабляя общего врага.

Лесток ушел от посла в глубоком унынии. У него были еще другие заботы. Через своих шпионов он знал, что еще со вчерашнего дня решено его арестовать, и только Остерман потребовал предварительного удаления из Петербурга Преображенского полка, так как опасался, как бы в нем по этому поводу не вспыхнуло возмущения. Предлогом должно было послужить выступление в поход против шведов. Отправившись в ресторан, без сомнения, Иберкампфа на Миллионной, где продавались флессингенские устрицы, парижские парики и венские кареты, и где он обыкновенно встречался со своими друзьями, лекарь узнал, что приказ о выступлении разослан во все гвардейские полки. Это грозило крушением заговора и гибелью для него самого. Лесток уже чувствовал на своей спине удар кнута. Он бросился к Елизавете. Занимаясь рисованием в часы досуга, он набросал аллегорическое изображение, где цесаревна фигурировала в двух видах: с одной стороны – сидя на троне, с короной на голове, а с другой – в монашеской рясе, окруженная орудиями пытки. Лесток показал ей рисунок, под которым было подписано: «Выбирайте!» Она все еще колебалась, когда явились несколько гвардейцев. Они были так же того мнения, что необходимо или действовать немедленно или отказаться от заговора совсем. Говоривший от их имени сержант Грюнштейн выказал особенно убедительное красноречие. А Лесток подкрепил его речь типичным аргументом: «Я чувствую, что под кнутом сознаюсь во всем!»[377]