Точно также было оскорблено самолюбие и других лиц. Левенвольд, друг Остермана, и Михаил Головкин, недовольный подчиненным положением, стали на сторону адмирала. Стольким врагам фельдмаршал мог противопоставить только благодарность женщины, легкость характера которой он хорошо знал. И как раз Остерман решился взять эту, плохо защищенную крепость. Он против своей привычки, стал часто посещать дворец. Каждый день, в разговорах с Анной Леопольдовной, он настаивал на том, что опасно оставлять и ее, и государственные интересы в руках столь надменного человека, что блестящий военный, победитель при Ставучанах не был хорошим администратором, что об этом свидетельствуют, как турецкая война, так и польская.

Это были удачные аргументы; сам Мардефельд, который не мог не быть доволен новым порядком, разделял мнение врагов фельдмаршала о его талантах. «Он красив собой», писал он в это время, «трудолюбив и красноречив; у него большой талант к воинскому делу, но к тому, которым он занимается теперь, ни малейшего», вообще его ум более поверхностен, чем глубок. Его скупость, настоящая splendida araritia, заставила его продавать иностранным государствам свою дружбу и свои намерения на вес золота. Так как он крупный невежда, то обращается за советами к своему брату, несмотря на педантическую эрудицию, лишенному и тени здравого смысла.[330]

К его несчастью, идя по следам Меншикова, новый министр заболел, как он, в декабре. Этим воспользовались, как и тогда. Январским указом, изданным без ведома жениха, был назначен пересмотр министерских должностей, причем фельдмаршалу предоставлялись военные дела, а внутренние вновь передавались Остерману. Он подчинился, но почувствовал, что данная ему малая власть, и та ускользает из его рук. Когда он являлся к регентше, она не могла принимать его и отсылала к генералиссимусу, с которым он мог говорить только, как подчиненный. В марте он попробовал последнее средство: просьбу об отставке и одну минуту мог льстить себя надеждой, что оно помогло.

Испуганная мыслью остаться без помощи человека, помогшего ей поразить Бирона, Анна Леопольдовна воскликнула, что не может обойтись без его услуг. Остерман успокоил ее: ведь бывший регент в Пелыме! И отставка была принята, милостиво дарована по просьбе фельдмаршала, ввиду его лет и болезней. Посланником Франции и Австрии, регентша объяснила, что отставленный министр склонный давать преимущество Пруссии, препятствовал ее твердому намерению придти на помощь венскому двору.[331]

Торжествуя, Антон-Ульрих хотел объявить указ при барабанном бое; но гнев фельдмаршала произвел переполох во дворце. Вспомнили ночь 8-го ноября, и в то время как, по приказанию регентши, три сенатора отправились к раздраженному воину с оскорбительными извинениями, целый полк шпионов следил за каждым его шагом. Регентша и генералиссимус каждый день меняли свою спальню. Они успокоились только, когда фельдмаршал переехал в свой отстроенный дом на Васильевском острове, и река отделила его от тех, кто его так боялись. Если бы не Юлия Менгден, покровительствовавшая своему соотечественнику, его, может быть, и совсем удалили бы.

Это тоже была революция, третья в году; на этот раз она имела более важное значение, чем простые внутренние беспорядки. Ссора двух немцев была связана с другой распрей, разыгрывавшейся между двумя Германиями – Германией Марии-Терезии и Германией Фридриха II.

Преданный Пруссии, из-за очень звонких аргументов, Миних в короткое время своей власти, поспешил закончить трактат, набросанный Бироном. Он даже хотел, несмотря на то, что Мардефельд на этом не настаивал, послать в помощь Фридриху двенадцатитысячное войско. Король мало этим интересовался, он не хотел казаков под своей командой! Миних полагал честь русским в том, чтобы одолеть общих врагов общими силами. Но каких врагов? Бирон не предвидел сюрприза, который доставили Европе последствия смерти Карла VI: нашествия прусской армии в Силезию. Миних столь же мало думал об этом. Остерман, один, в разговорах с Анной Леопольдовной упоминал о том, что теперь случилось. У России оказались два союзника, которым она обязалась помогать и которые воевали друг с другом! Надо было выбирать, а какой стороне будет дано предпочтение, ясно показывали падение Миниха и возвышение Остермана, главного устроителя союза с Австрией.

Мардефельд не смутился этим, и обстоятельства подтвердили его оптимизм.

Победитель Бирона, Миних, был побежден Остерманом. Ни тот, на другой не имел способностей диктатора; оба были одинаково бессильны энергично взяться за власть, даже за ту, которая колебалась в слабых руках женщины, лишенной ума и воли. Анна Леопольдовна оказалась совершенно неумелой в делах управления, но ей хотелось управлять или хотя бы показывать вид, что она держит бразды правления; ее близкие, с Юлией Менгден во главе, хотели помочь ей, рассчитывая на великодушие иностранных посланников. Такое положение вещей давало достаточные основания для спокойствия Мардефельда, но было чревато угрозами для России.

Внутри дворца царствовала непоследовательность, о которой дает понятие следующий случай: только что Остерман успел устранить своего соперника, как сам сделался предметом серьезного обвинения, исшедшего из спальни Юлии Менгден. Статский советник Темирязев, неизвестно как проникнув в нее, обратил внимание фаворитки на то, что в манифесте, составленном «оракулом» во время принятия власти регентшей, не было упомянуто о правах на престолонаследие ее дочерей. Важное опущение, показывающее преступные намерения! Неожиданно вошедшая во время этого разговора Анна Леопольдовна, тут же повелела Темирязеву тайно составить два манифеста, в которых будет объявлено: в одном, что по смерти царствующего императора, в случае отсутствия брата, престолонаследницами должны быть его сестры, а в другом, что в таком же случае престолонаследницей будет его мать. Несчастный статский советник чуть не сошел с ума, но должен был тем не менее составить два противоречащие друг другу документа, выбрать между которыми помешало событие, положившее конец регентству Анны Леопольдовны.[332]

Когда она не вмешивалась в вопрос высшей политики или администрации такого рода решениями, она предоставляла служащим разных рангов предаваться их собственному вдохновению. Об этом Мардефельд пишет своему государю следующее:

«Нынешнее правительство самое мягкое из всех, бывших в этом государстве. Русские злоупотребляют этим. Они крадут и грабят со всех сторон и все-таки крайне недовольны, отчасти потому, что регентша не разговаривает с ними, а отчасти из-за того, что герцог Брауншвейгский следует слепо советам директора его канцелярии, некоего Граматина, еще более корыстного, чем отвратительный Фёнин, бывший секретарь Миниха».[333]

Россия Петра Великого имела силу переносить такое положение дел некоторое время, надеясь на будущее. Анна и ее сообщники совсем не думали о внутренней политике, но показывали вид, что следуют заветам Петра Великого. Их озабочивало плачевное состояние промышленности, и они назначали комиссию для его исследования. Они посылали молодых людей заграницу, чтоб приобрести там большую культурность. Но не находилось желающих ехать; в это царствование удалось отыскать только трех, и то двое были немцы.[334]

Европа, с которой правительство равняло себя, была более требовательна. По поводу трактата с Пруссией, подписанного 16 (27) декабря 1740 г. Миних получил кольцо в шесть тысяч талеров для жены, пятнадцать тысяч талеров для его сына и имение в Бранденбурге, а Юлии Менгден прислали портрет королевы, осыпанный бриллиантами. Благодаря фельдмаршалу собственноручным письмом Фридрих называл его «великим человеком», «героем» и «близким другом»;[335] он, конечно, совершал это не даром. Статья о наследовании Курляндией была, после падения Бирона, изменена настолько, что оставляла этот вопрос открытым.[336] На что решится Анна Леопольдовна? Под влиянием Линара ее личные симпатии клонились к Австрии. В Вене падение Миниха встретили как победу, тем более что оно открывало дорогу Вельгелю, который в эту минуту ехал к Фридриху, чтобы предложить ему помощь Франции.[337] Известно однако, что отважный соперник Марии-Терезии не торопился заключать такого союза, ибо из Петербурга Мардефельд посылал ему утешительные известия. Остерман принял управление иностранными делами, но Анна Леопольдовна постоянно вмешивалась, слушала Михаила Головкина, которого можно было купить за пятьдесят тысяч, и Юлию Менгден, особу, с которой можно было сделать все, что угодно за половину названной цены. Великий адмирал также не был настолько австрийцем, чтоб нельзя было надеяться склонить его, избрав только подходящие меры. Если не деньги, то портрет короля, несколько любезностей к его родным в Вестфалии легко послужили бы этой цели, тем более что причиной его приверженности к Австрии было желание привлечь герцога Брауншвейгского и уничтожить Миниха.[338] В конце года агент Фридриха считал свое дело выигранным. Деньги, бывшие в его распоряжении, помощь Юлии Менгден и других ее товарищей, цена которых была хорошо известна Фридриху, Анна Леопольдовна, совершенно запутавшая нить иностранных дел, – все это создало такое положение, что правительство регентства не могло уже следовать своим желаниям, или действовать на пользу России. Оно не послало на помощь победителю Мольвица двенадцатитысячного войска, но не могло также предоставить его в распоряжение Марии-Терезии, потому что нуждалось в нем для собственной защиты.