Вот что называют ее популярностью.
В Александровской слободе она сходилась как с подругами с деревенскими и маковниками, принимая участие в их хороводах и песнях. В Петербурге она открыла свой дом гвардейским солдатам. Она делала им подарки, крестила у них детей, и кружила им головы вызывающей улыбкой и «глазками». «Ты кровь Петра Великого!» – говорили они ей. Но она показывала им также, что в ее жилах течет кровь бывшей прачки, служившей утехой старым служакам под стенами Мариенбурга.
Елизавета редко показывалась даже в торжественных случаях и держала себя тогда серьезно и грустно, как бы с видом молчаливого протеста, ясно показывавшего, что она не отреклась от своих прав. Об этом можно также было догадываться по некоторым поступкам, внушенными ей без сомнения окружающими потому что, лично, ей всегда не хватало инициативы. Она посетила несчастного Лопатинского, извлеченного из тюрьмы Анной Леопольдовной, после того как его уже считали умершим.
– Узнаешь ты меня?
Разбитый долгим заключением, старик некоторое время садился припомнить, затем вдруг выпрямился с радостным выражением:
– Ты искра Петра Великого!
Она оставила ему триста рублей, – и рассказы об этом пошли по церквам и монастырям.
Но все же цесаревна жила покинутая и полузабытая. Она была красива, но полнела, и английский посол Финч, говорил, вспоминая слова Цезаря у Шекспира, что «Елизавета слишком полна, чтобы быть заговорщицей». Говорили, что она уже замужем, за Алексеем Разумовским, певчим малороссом, замеченным ею в церковном хоре Анны Иоанновны. И очевидно он не был человеком, способным побудить ее выйти из пассивной, ленивой неподвижности, благодаря которой, она, по словам ла Шетарди, «была робка в самых простых поступках». Красавец хохол бывал иногда «буен во хмелю», но буйство ограничивалось только сокрушением мебели. Из числа людей стоявших близко к Елизавете были братья Шуваловы – Александр и Иван, – инициативы тоже было трудно ожидать, а Михаил Воронцов, женатый на одной из Скавронских, был олицетворенная сдержанность и вместе с тем осторожность.
Во время своего всемогущества, регент Бирон, как будто пытался приблизиться в ореоле своего сияния к этой затуманившейся звезде, и это произвело некоторое волнение, как между приверженцами, так и между врагами цесаревны. После того, казалось, будто она искала сближения с находившимся в немилости Минихом, и ставленники Антона-Ульриха получили приказ арестовать экс-министра, если увидят его выходящим от Елизаветы. Однако говорят, что он посещал ее переодетым. Но свидания не имели видимых последствий. Миних прежде советовал Бирону заточить цесаревну; она, по-видимому, не забыла этого, и все согласились, что с этой стороны нечего бояться, но не на что и надеяться. А между тем готовилось событие, которому суждено было рассеять эти предположения, и это событие готовилось не в кабинете ла Шетарди…
В то время как среди приближенных к цесаревне не находилось человека, способного внушить ей сознание роли, которую она может играть, и дать ей средство для осуществления этих стремлений, в более отдаленных сферах, имевших сношение с Елизаветой, было много людей, волновавшихся и возмущавшихся ее бездеятельностью. Гвардейские казармы волновались. Мужество и готовность служить тех сил, к которым обращались устроители государственных переворотов и своих дел, испытываемые в продолжение нескольких месяцев, пробудили в этих силах их честолюбие, но не удовлетворяли ему. Гвардейцы помогали потому, что дело нравилось им самим, придавая им значение и случай требовать наград; но каждый раз у них появлялось чувство, что было бы лучше, если бы плоды их трудов пожинали не Бирон, Миних или Антон-Ульрих. И это не потому, чтобы среди них было сильно развито национальное чувство. Между гвардейцами было очень много иностранцев – даже простых солдат. Но те другие иностранцы, которые, ссорясь между собой, проявляли притязания командовать ими, сверх того, управляя Россией, имели в их глазах мало привлекательного и внушительного. Бирон и Миних довели себя, каждый в свою очередь, до того, что первый попался как простак в западню, а второго прогнали, как лакея; Антон же Ульрих, отец императора и генералиссимус покрыл себя позором и сделался смешным между Юлией Менгден и Линаром. Анна Леопольдовна не была зла; гвардейцы легко простили бы ей уклонение в ее домашней жизни; но они никогда не видали ее. Она запиралась с фаворитом и фавориткой. Так как перемена государя представлялась теперь делом очень легким, то гвардейцы предпочли бы Елизавету, не потому, что она была «искрой Петра Великого», но потому что она была доступна всем, приветлива и снисходительна; потому что та мрачная жизнь, которой другие заставляли жить Россию, без сомнения, должна была превратиться в веселую, как «глаза царевны», – уж не говоря о том, что эти глаза сулили наиболее предприимчивым. Воспоминание о Шубине преследовало воображения, и рассказы, ходившие о нем, больше сделали для успеха дочери победителя при Полтаве, чем его слава.
Образовался очаг страстных желаний и горячих домогательств, пламя которого распространилось даже в пехотные полки. Раздавались крики: «Разве никто не хочет предводительствовать нами в пользу матушки Елизаветы Петровны»?[352] Солдаты всегда так звали цесаревну. Одна ее приятельница, Салтыкова, урожденная Голицына, по-своему служила в этой среде делу цесаревны. Казармы Преображенского полка приходились рядом с ее домом, и она так усердно посещала их, что ей случалось возвращаться с весьма ощутительными воспоминаниями.[353]
Таким образом возник заговор, если можно так назвать опрометчивое стремление нескольких лиц сойтись для общей цели, но без ясного выработанного плана, без определенной программы действия. Чтобы установить необходимое общение, два невидных агента – одна из числа слуг цесаревны, другой военный – выступили на арену в последнюю минуту; но уже одних их фамилий достаточно, чтобы судить о национальном и патриотическом характере попытки, которую они затеяли: они оба были иностранцы! Даже самою Елизавету не считали сторонницей чувств, приписываемых ей по этому поводу. В сентябре 1727 г., занятый проектами брака Елизаветы с маркграфом Бранденбургским, Мардефельд писал: «Она вполне немка по духу и уедет отсюда с величайшим удовольствием». Двое посредников, роль которых я должен выяснить, не имели ровно никакого отношения к французскому посольству. Благодаря нескольким разговорам, которые Елизавета могла поддержать на языке Расина, тотчас же показалось, что между цесаревной и королевским послом существует короткость. И это подало повод к разговорам. Раз Австрия поддерживала Анну Леопольдовну, не должна ли была Франция поддержать цесаревну, которую гвардейцы выставляли соперницей правительницы? С тактом и ловкостью, которые одни женщины способны вносить в подобные дела, цесаревна старалась поддержать и укрепить это впечатление: оно выставляло ее в выгодном свете, вызывало уважение к ней. Но постоянный надзор над ней и ее робость, преувеличивавшая опасность этого надзора, помешали, как мы увидим, поддержать это сближение, между тем как более или менее основательные опасения и недоверчивость со стороны ла Шетарди не дали ему извлечь из сближения большой выгоды. Важнее, действительнее и решительнее была в подготовлявшемся государственном перевороте роль Шварца и Лестока. В осуществлении же его на первом плане очутился еще один иностранец – дрезденский еврей, бывший маклер и ювелир, а в то время гвардейский солдат, Грюнштейн.
Шварц был немец, капитан пехотного полка, поступивший на русскую службу, выдавший себя за инженера и работавший в качестве такового на доках. Я уже упоминал о Лестоке. Он давно состоял врачом при Елизавете. Отец его, уроженец Шампани, называл себя дворянином Л’Эсток Л’Эльвек. Покинув Францию во время Нантского эдикта, он поселился в Германии, в Цемсе, где сначала был цирюльником, затем лекарем при дворе Георга-Вильгельма, последнего герцога Брауншвейг-Цемсского. Родившийся в 1692 г. сын его приехал искать в 1713 г. счастья в Россию. Петр Великий оценил его хирургические способности и живой ум, но он имел несчастье не понравиться девице Крамер, которая приписала ему злые речи об отношениях Петра к его денщику Бутурлину. Лесток отделался ссылкой в Казань, откуда его вернула Екатерина I и назначила его медиком при шестнадцатилетней Елизавете, хотя и знала всю его безнравственность. Отношения его к цесаревне выяснились только после декабрьских событий 1741 г., когда Мардефельд послал своему государю сообщение о лично добытых им сведениях по этому поводу, которые он собирал очень усердно и, по-видимому, с удовольствием. Собственно говоря, не предвиделось, чтоб мы получили возможность разделять это удовольствие, так как автор сообщения, гарантируя себя от позднейшего разоблачения, просил получившего его письмо «отдать в жертву Вулкану» подробности, которые он находил нужным сообщить, «о жертвах, принесенных на других алтарях, благодаря стараниям франко-немецкого хирурга». Фридрих II не исполнил этой просьбы. Может быть, мне следовало бы принять ее к сведению – из уважения к моим читателям. Но может также быть, что они не извинили бы меня, если бы я не познакомил их с этим образчиком дипломатической переписки, содержавшей, как принято утверждать, всю квинтэссенцию современной истории. Однако я все же счел необходимым сделать кое-какие сокращения, оставляя все прочее на совести писавшего. Вот текст: