При полном равнодушии и даже враждебности толпы, преследуемые насмешками, даже перенося побои, все эти люди науки шли вперед, заставляя двигаться почти нечеловеческими усилиями корабль, который Петр нагрузил самой благородной частью народной будущности. Но вообще, без помощи Мюллера и Беринга; добросовестные труженики недалеко бы ушли. Они терпеливо и покорно принимали эту помощь. Один только Кантемир стоял совершенно особняком в зарождающемся литературном мире. Разыгрывая недовольного и возмущенного, он обратил весь свой талант на сатиру, критиковал направо и налево и даже не щадил попов, с их «рясами в заплатах» Татищев – которого обвиняли за это в свободомыслии, – желал бы также улучшения их положения, чтобы в них проснулось чувство собственного достоинства.[231]

Сношения господствующей церкви с лютеранской и протестантской кликой, стоявшей у власти, представляют один из курьезов этого царствования, а также служат доказательством той внутренней силы, которую страна хранила и развивала в себе – хотя скрытого, но могучего двигателя, от которого, главным образом зависела ее судьба, причем внешние влияния могли иметь только второстепенное значение. Хотя чужеземный экипаж и захватил в свои руки руль и начальство – он не мог дать судну другого направления.

17 марта 1730 года, Анна, желая показать, что долгое пребывание в еретических странах не повлияло на чистоту ее веры и ревности к ней, издала манифест, где духовенству предписывалось «иметь прилежное попечение о хранении и защищении православного закона христианского Восточной церкви». А Синоду поведывалось: «Прилежное попечение иметь, дабы все христианский Закон Божий сохраняли, тайны святые и прочие предания от церкви святой узаконенные со тщанием и благоговением исполняли и в праздники и в воскресные дни в церковь приходили со тщанием, и во время службы святой в церквах благочиние сохраняли… Установленные же в нашей империи крестные ходы и благодарные моления во дни тезоименитства нашего и нашей фамилии, а также на память усопших предков наших поминовения отправлять неотложно, так как прежде сего при их величествах дяде и отце нашем было».

Это уже было как бы поворотом назад и осуждением новаторского духа, представителем которого являлся Феофан Прокопович. Противники архиерея воспользовались этим, чтобы возобновить свои нападения. В высших духовных сферах в это время шла борьба между двумя течениями: одно склонялось к протестантизму, другое – к католицизму. Буддей и Мосгейм печатали по-немецки трактаты – мысль которых приписывали Прокоповичу – против книги «Камень веры» Яворского, где автор «мирволил» католицизму. Лопатинский открыто вступил в борьбу, издав ответ, где прямо обращался к архиерею Новгородскому. Старались даже устроить так, чтобы Прокопович не служил в день коронации Анны. Но она была ему слишком многим обязана и не только не послушалась наветов, но при организации Синода, Феофан получил вместе со своим другом Питиримом место несменяемого члена, между тем как девять остальных членов назначались только на два года. Феофан воспользовался этим, чтоб уничтожить своих врагов, замешанных в политическом процессе: Георгий Дашков был сослан в монастырь, архимандрит Маркелл Родышевский, предполагаемый автор памфлета, содержавшего письмо папы к Феофану Прокоповичу, был лишен сана и заключен в тюрьму; а против Лопатинского также начато было уголовное преследование, еще не окончившееся, когда истощенный борьбой Феофан умер 55 лет в 1736 г. Он привлек к допросу одного из предполагаемых сообщников своего врага, монаха Решилова, но не дожил до радости увидать Лопатинского в Выборгском замке, куда тот был заключен два года спустя. Лопатинскому было запрещено читать и писать, и на содержание его выдавалось по гривне в день. Но косвенным следствием борьбы было, что победитель остановился на уклоне, скользя по которому он рисковал пойти по следам Генриха VIII английского. Чтобы победить, Феофан был принужден громко заявить о своей приверженности к православию и отречься от всяких сношений с протестантизмом. Таким образом его влияние ограничилось устранением – в духе реформ Петра Великого – тех беспорядков, какие царили в среде черного духовенства. В 948 монастырях жило до 14000 монахов и монахинь. Монастыри владели 758 802 душами, и все высшие должностные лица духовного ведомства, из которых многие имели до 30 000 содержания, были из монахов. Испорченность нравов в этой среде была всеобщая. В 1732 г. крестьяне из окрестностей Архангельска три дня гонялись за иеромонахом, увезшим молоденькую девушку.[232] Попойки в монастырях происходили ежедневно. Прокопович принимал энергичные меры для искоренения этих «злообразий и соблазнов», в то же время как заботы его о распространении образовали среди духовенства выразились в декабрьском указе 1731 года, предписывавшем отправлять «поповских детей в московские греко-латинские школы». Другим указом, в 1739 г. предписано Синоду «иметь наиприлежнейшее попечение, чтобы во всех епархиях неотменно были учреждены семинарии[233] по образцу основанной Феофаном. Но мера эта долго оставалась без осуществления.

С другой стороны правительство твердо держалось обещаний, высказанных в манифесте 17 марта. В апреле 1730 г. выпроводили под конвоем монаха-бернардинца, явившегося в Россию для пропаганды, а черниговскому архиерею разрешили разрушить лютеранскую часовню, построенную мекленбургцами.[234] В июле 1736 г. по предложению самого Феофана Сенат обратился к Синоду с предложением уничтожить в одном из монастырей могилы двух ересиархов, Лупкина и Суслова. Святейший Синод по этому поводу припомнил, что по Соборному уложению еретиков и ересиархов следует сжигать живыми. И спустя два года капитан-лейтенант флота Возницын был сожжен по доносу своей жены, что он «жидом Борухом превращен в жидовство». Одновременно сожгли и совратителя.[235]

Что же касается раскола, то Остерман и его товарищи шли по старой колее: на отступников налагались двойные подати; детей обязательно крестили; за распространение раскола ссылали в каторжные работы. Раскол, между тем, распространился и в Сибири, где искали убежища многочисленные раскольники. В 1783 году, когда в Польшу были отправлены войска, они воспользовались досугом для выслеживания сектантов. Татищев ловил в лесах раскольничьих монахов и монахинь и препровождал их к тобольскому архиерею для размещения по монастырям; но многие с дороги бежали. Одна монахиня претворилась мертвой и таким образом сохранила жизнь и свободу.[236] В Москве открыты были тайные собрания, где женщины вертелись по целым часам, как дервиши, и говорили, что Дух Святый сошел на них… И тут не, обошлось без вмешательства палача: кнут и топор справились с виновными.[237]

Весь этот быстрый перечень должен оставить в читателе большей частью невыгодное впечатление; но вместе с тем он может доказать, что он, будучи блестящим – этого нельзя было ожидать уже по самому умственному уровню правителей – правительство, несмотря на Остерманов и Биронов, оставалось столько же русским, так как имело в виду направление, данное первоначально русскому национальному развитию.

Чем же объяснить, что это правительство сохранилось в народной памяти, как ненавистное господство иноземной тирании, и что до сих пор по адресу его несутся проклятия? Я уже намекал на ответ; постараюсь теперь изложить его точнее.

Вообще, внутренняя политика царствования обусловливалась обстоятельствами, сопровождавшими восшествие на престол Анны. Среди знати, намеревавшейся предписывать законы императрице, и дворянством, держалось тайное, все порицавшее неудовольствие, уступившее лишь вмешательству вооруженной силы. У дочери Иоанна оставалась только одна точка опоры: иностранцы, на верность которых она могла рассчитывать, пользуясь ими для поддержания своего положения, потому что от последнего зависела их судьба. Кроме того, ей, во всех отношениях, было бы трудно обойтись без их помощи, раз уж и Долгоруким, и Голицыным приходилось обращаться к ним. После государственного переворота, как прежде него, Остерман был необходим для руководства иностранной политикой так же, как впоследствии Минин и Леси для начальства над армией за пределами России. А так как Анна, имевшая в Митаве двор, поставленный на европейскую ногу, не могла обойтись без него и в Петербурге, то само собой для управления им явился Левенвольд. Петр избег такого естественного порядка вещей, созданного им самим, сначала обходясь вовсе без двора, а затем устраиваясь так, чтобы иностранные силы, употребляемые им, служили только подкладкой платью, которое он кроил для преобразованной России из обильного и прочного материала изумительного гения. Теперь материала не хватало; подкладка, естественно, начала выступать повсюду наружу. Это было естественно и неизбежно, но национальное чувство должно было чувствовать себя при этом обиженным. Оно возмущалось, протестовало, и возникшее недоразумение между ним и правлением Анны Иоанновны не имеет другой причины.