На бумаге от этого – скромного бюджета в восемь миллионов оставался еще остаток, благодаря наследству, полученному современной Россией от старой Москвы и позволявшему чиновникам и военным растрачивать большие суммы, черпая их из запасов. Даже получая на свою долю девять десятых суммы из доходов, доставляемых подушной податью – 3 775 015 рублей из 4 000 000, и кроме того фигурируя в бюджете цифрой 739 609 рублей, армия не могла бы удовлетвориться этим, если бы не жила по губерниям за счет обывателей. Губернская администрация ничего не стоила, так как воеводы жили так же, как военные. Двор, получая много доходов в виде натуральных повинностей, тратил, при всей своей роскоши, всего 360 000 рублей. Другой источник экономии заключался в незначительности сумм, отпускаемых на различные ведомства; но они, конечно, в меньших размерах, чем военное – вознаграждали себя другими путями. Например, поддержание дорог стоило очень мало, но той простой причине, что и поддерживать-то было нечего – дорог не было. На народное образование расходовалось 49 373 рубля, да и те почти целиком уходили на содержание двух Академий. Медицинская канцелярия, с ее двумя медиками и физиком, не тратила и половины этой суммы. Ввиду всего этого финансы Анны Иоанновны могли бы быть в блестящем состоянии, если бы подати поступали правильно. Но они не поступали, и дефицит все увеличивался.[216] Когда пришлось вести войну, дыра превратилась в пропасть.

В 1736 г. пришлось вернуться к старинному способу уплаты жалования гражданским чиновникам в столицах и губернских городах мехами и китайскими товарами. В 1739 г. был восстановлен закон Петра Великого, чтоб чиновники, служащие в других городах, получали жалования вполовину против служащих в Петербурге. А затем последовало распоряжение выплачивать и эту половину только после того, как будут «удовольствованы денежной казной Военная и Адмиралтейская коллегии и артиллерия. Статские чины должны получать жалование из доимочных денег».

Характеристичной чертой финансов этого царствования является учреждение в Москве в 1730 г. с отделением в Петербурге – специальной канцелярии конфискованных имуществ, которые доставляли большие доходы государству.

Как ни как, доход в восемь миллионов был очень недостаточным основанием для сохранения воздвигнутого Петром Великим великого здания, которое теперь надо было поддерживать. Остерман и люди его взглядов понимали, что эта задача представляется невыполнимой без развития экономических сил страны, что предвидел и преобразователь. Они занялись этим вопросом, но не находили другого средства, как налегать на производителей. В 1734 г. на основании мнения Коммерц-коллегии Сенат приказал определить особый комиссариат «для смотрения, над фабриками и приведения их в лучший распорядок». Деньги на жалование этим новым комиссарам предполагалось собирать с фабрикантов. И в этом духе были почти все меры, приняты правительством Анны.

Государство оставаясь само фабрикантом, добывателем руды, и горнозаводчиком, не получало со своих предприятий достаточных доходов. И тому были причины. Управляющий государственными железными и медными рудниками в Пермской губернии, Геннин, жаловался, что не может выдерживать конкуренции с Демидовым, который при числе рабочих вдвое меньшем против него, получал доходу вдвое больше. Он винил в этом местного воеводу. В апреле 1735 г. заместитель Геннина, Татищев, писал Остерману любопытное письмо: «О здешних делах ныне иного донести не имею, токмо что раскольников по всем заводам стали приписывать. От оных приходил ко мне первый здешний купец, Осенев и приносил 1 000 рублей, и хотя при том никакой просьбы ни представлял, однако ж я мог уразуметь, что желал он, чтоб я с ними так же поступил, как и прежние; а я ему отрекся, что мне не видя дела и не зная, за что принять сомнительно. На завтра пришел паки, да с ним Осокиных приказчик и принес другую тысячу; но я им сказал, ни десяти не возьму, понеже то было против моей присяги. Осенев говорил мне, что генерал-поручик Геннин, приехав последний раз с Москвы, что он весьма разорился, и якобы ему объявил более 10 000 убытка стало и посылал де меня к Демидова приказчикам говорить, чтоб за показания его благодеяния тот его убыток наградили, и потому приказчик Демидова, Степан Егоров, ему, генерал-поручику, то число денег привез и отдал, которым и меня склонял, чтоб я так же поступил»…

Геннина не удалось уличить; но на самого Татищева скоро явились жалобы в том же роде.[217]

Мало-помалу правительство перешло к системе уже намеченной Петром I – передаче этого источника доходов в частные руки. Эту же меру предполагалось распространить и на прочие промышленные монополии, оказывавшиеся мало прибыльными по тем же причинам. За государством остался только доход от ревеню, которого добывалось 1000 пудов. Его продавали англичанам по сто рублей пуд, и контрабанда наказывалась смертной казнью.

Что касается торговли хлебом, то она по временам бывала свободной, а по временам составляла монополии, как при Петре I, причем прилагались к регулированию ее те же меры. В 1734 г., во время неурожая, на зерно в складах хлеботорговцев было наложено запрещение, а хлеб помещиков продавался с надбавкой 10 % в их пользу. Вывоз зерна из губерний, особенно постигнутых неурожаем, был совершенно запрещен.

Петр заботился об улучшении скотоводства, и теперь следовали его примеру. В 1730 г. был основан конский завод; а в 1733–1737 г. на казенных дачах Казанской, Нижегородской, Воронежской, Тамбовской губерний, в городах Алатыре, Севске и Курске, в Малороссии, а также в «Синодальной области и в архиерейских и монастырских вотчинах» велено было учредить заводы.

Главным препятствием к осуществлению всех мер являлась недостаточность народонаселения. Прирост его шел очень медленно. Даже одно время оно просто уменьшилось вследствие выселения. Крестьяне толпами бежали в Польшу. Требовали выдачи беглецов, иногда даже ловили вооруженной силой, но они все продолжали бежать. Почему? По «баловству или простой склонности к бродяжничеству», обыкновенно отвечали русские историки. Но смоленский губернатор, по-видимому, лучше понимал, в чем дело. Он предлагал: «Которые крестьяне не бегали, с тех брать подати по прежнему, а которые возвратились из бегов, с тех брать с уменьшением, именно сколько в Польше берут. Увидя это, многие и не додумают бежать, а ушедшие с радостью возвратятся». На это ему возражали, что, «который мужик возвратится и тот уж никакой работы лишней, перед тамошней понести не может».

Война с Турцией придала еще большее значение этому бегству, составлявшему и в мирное время большое препятствие для солдатских наборов.[218]

Русский народ вообще народ не воинственный. Это мнение, которое автор уже имел случай проверить, находит себе яркое подтверждение в тех затруднениях, которые преемникам Петра приходилось испытывать при поддержании военной силы в кадрах, созданных им. От солдатчины бежал всякий, кто мог. Неограниченный срок службы с ее тяжестью способствовал вселению ужаса перед ней в массы. Человек, раз попав в солдаты, попадал на всю жизнь, и при том не каждый день бывал сыт. Альгаротти писал в 1739 г.: «Здесь не очень заботятся о прокормлении солдата. Им дают муки, и, став лагерем, они сейчас же роют ямы, где пекут себе хлеб». Но часто даже и муки не давали. Люди зажиточные находили исход в отпусках. За «двенадцать душек» полковой секретарь выдавал отпускной паспорт на год.[219]

Другим приходилось бежать из полков. Они рисковали попасть под жестокие наказания, но и при службе они не были избавлены от последних. В царствовании Анны бежали даже офицеры. Недоросли из дворян, избегая службы, записывались в купечество. В 1737 г. велено одного такого недоросля взять из купечества и отдать в солдаты в гарнизон, а с бурмистров и секретаря ратуши, которые его записали в купечество, взять 100 рублей штрафа.[220] Но пример не послужил впрок. В том же году было решено учредить несколько школ, имевших целью подготовление к службе детей служилых людей.