Флот, так же, как армия, продолжал получать офицеров из-за границы. Кадетский корпус, основанный в июле 1731 г. собственно не был военно-учебным заведением. Программа его не предвидела подобной специализации. Наряду с основаниями военных наук, кадеты – около 200 «шляхетских», дворянских детей – обучалось «юриспруденции», «танцам и музыке». Расход на содержание корпуса не превышал 30 000 рублей в год. Можно себе представить, как велось в нем обучение. По рапорту, поданному Минихом видно, что «обязательными для всех кадетов были только три предмета: Закон Божий, военные экзерциции и арифметика, остальным же наукам учился, кто хотел. Из 245 русских кадет только 18 учились русскому языку, 51 – французскому, 15 латыни и 237 – немецкому. Любителей геометрии нашлось всего 36 человек, а танцев 110». В 1739–1740 г. участились случаи краж, производимых кадетами. Виновных били кошками публично в зале корпуса и «писали в барабанщики, чтоб выше рядового никогда не производить».
И эта школа была единственной. Существовала еще Артиллерийская школа, и в ней первоначально было до 700 человек, но мало-помалу вследствие недостатка порядка и надзора, они все разбрелись кто куда.[223]
Великая задача народного образования, не затронутая предшественником Анны, и в ее царствовании осталась без практического решения.
По принципу, выставленному Петром, все дети «благородных» должны были учиться, но где и как? Дома могли иметь учителем только какого-нибудь деревенского дьячка, запиравшего своих учеников в тесную комнату, и уходившего затем по своим делам.[224]
Там учился класс привилегированный; для обучения народа не было сделано ровно ничего. От 1732 до 1735 года было открыто несколько начальных училищ в Астрахани и Казанской губернии, но только для крещеных татарских детей, с целью распространения православия.
В Петербурге, кроме упомянутых уже учебных заведений, существовала Академия Наук, как учреждение научное и образовательное. До 1733 г. в ней было всего 20 учеников, набранных из духовных училищ. «Оных половина взята с профессорами в Камчатскую экспедицию, из коих один удался, Крашенинников, а прочие от худого присмотра все испортились. Оставшаяся в С.-Петербурге половина, быв некоторое время без призрения и учения, распределена в подьячие и к ремесленным делам. Между тем с 1733 по 1788 г. никаких лекций в Академии не преподано российскому юношеству».
В 1735 г. вытребованы были вновь 12 человек в Академию из Московской Спасской школы, между которыми был и Ломоносов. Будущий творец русского языка с одним товарищем, которого тоже ждало блестящее поприще, Виноградовым, были отправлены за границу, за «море», по тогдашнему выражению. Прочие десять человек, оставлены без призору.[225]
В царствование Анны ряды ученого персонала, собранного Петром I, редеют. В то время, когда президентом Академии был лейб-медик Блюментрост, секретарь Академии Шумахер, тоже немец, малообразованный, но умевший заискивать расположение сильных, делал столько неприятностей ученым, которым часто вместо жалованья платил «грубостью», что после 1718 г. большинство: Герман, оба Бернулли и Бильфингер решились уехать из России.[226]
Из числа оставшихся наиболее серьезные, как Делиль и Байер, не ходили на заседания, куда показывались одни педанты, как Юнкер и Вейтбрехт, которые только и делали, что спорили и даже дрались.[227] И все это были иностранцы. Россия еще не могла доставлять академиков. Блюментроста сменили на президентском кресле Кейзерлинг, Корф, Бреверн.
В числе состоявших при Академии, мы находим для юстиции Гольдбаха; для астрономии – Делиля, Вингейма и Гензиуса; для анатомии – Дювернуа; для ботаники – Аммона, для высшей математики – Эйлера, для истории – Гросса и Байера – «профессора антиквитетов» (древностей). Делиль, кроме того, занимался картографией. Байер начал писать историю Алексея Михайловича, не зная ни слова по-русски. Но это не помешало ему сделаться главой школы, доказывавшей происхождение варягов, и не иметь соперников до появления Миллера, тоже немца – вестфальца, 20 лет от роду назначенного адъюнктом исторического и географического классов при Академии. Первым научным трудом Миллера был большой «Сборник статей, относящихся к русской истории, куда он вставил и рукопись „Повести временных лет черноризца Феодосьева монастыря Печерского“.[228] Миллер в 1732 не мог подозревать, что его Abt Theodosius есть тот же Нестор, так как Татищев привез в Петербург свою историю только в 1739 г. Вместе с тем Миллер увлекался этимологическими фантазиями, вследствие чего, например, по его мнению варяг значит морской человек от Varech, означающего все, что выбрасывается морем. Он выводил отсюда заключение, что основатели Русского государства были мореплаватели. Шумахер невзлюбил Миллера и отправил его в Камчатскую экспедицию. Благодаря этому, Миллер сделался настоящим ученым. Он привез из своего путешествия 20 томов заметок, в которых не все можно принимать безусловно на веру, но которые, тем не менее, представляют собой сокровища. Между прочим, Миллер основал в Петербурге «С.-Петербургские Ведомости», где, начиная с 1728 г., следуя примеру английских газет, касался в общедоступной форме всевозможных вопросов.
Только около середины царствования Анны среди профессоров Академии появляется один русский – Ададуров. Состоя адъюнктом по кафедре физика, он переводил сочинения своих сослуживцев-немцев и читал свои переводы в «конференции», учрежденной при Академии под названием «Российского собрания», для обработки русского научного языка и слога. Задача нелегкая! Петр I желал, чтобы этот язык возможно ближе подходил к живой разговорной речи, уже сильно отличавшейся от языка церковно-славянского. Но научные переводы исходили, главным образом, из духовных школ, считавших живую народную речь «подлой». А тут еще являются малороссы со своим языком, и разбираться в этом хаосе, приходилось немецким ученым и русскому переводчику-физику!
К счастью Ададурова, у него был приятель и сотрудник, тоже русский, только что возвратившийся из Парижа и Сорбонны, где слушал лекции Ролена. Его звали Василий Кириллович Тредиаковский. Я говорил в своих очерках русской литературы об этом грамматике-поэте, писавшем плохие стихи, но доставившем Пушкину возможность писать хорошие. Анна и Академия, правда, отнеслись к Тредиаковскому несправедливо: его заставляли писать оды на торжественные случаи, и часто за труды ему наградой бывали побои.[229] Нужен был гений Ломоносова, чтобы доказать всем в России, что русский поэт и ученый могут не уступать немецкому и даже превосходить его, и только Елизавета могла поставить на соответствующее место уже предвиденного Петром соперника Бернулли и Делиля.
Битый, травимый Тредиаковский был во время Анны мучеником героической плеяды – призванной к продолжению в области науки и литературы традиции легендарных героев эпохи татарского ига. Тредиаковский совершил путешествие в Париж пешком. Ломоносов, таким же способом, добрался от берегов Ледовитого Океана до Москвы. Манкиев, написавший краткую историю России, напечатанную только при Екатерине II, написал ее в шведской тюрьме. Между изучением горного искусства заграницей, трудами по монетной канцелярии в Москве, где ему поручено было переплавить русские рубли, в Сибири, где он основал заводы, и в Оренбургском крае, где устраивал башкир, Татищев нашел время сделаться историком, этнографом, географом и юристом. Он чуть было не сделался архитектором в «Художественно-ремесленной школе», которая, впрочем, так и осталась в проекте из экономических соображений:[230] Академия и без того очень нуждалась при своем скромном бюджете, большая часть которого поглощалась экспедициями. Продолжавшаяся с 1733 по 1743 г. экспедиция Беринга приняла колоссальные размеры при участии в ней 600 человек. Самостоятельные морские и сухопутные экспедиции Мальгина, Скуратова, Овцына, Пручищева, Харитонова, Лаптева, производили снимки берегов Сибири от Белого моря до устьев Калымы, между тем как Беринг – главный начальствующий – посещал острова Курильские, доезжал до Японии, открыл несколько островов близ полуострова Камчатки и умер на одном из них. Делиль также участвовал в этой экспедиции.
223
«В Артиллерийскую школу был определен воспитателем штык-юнкер Алабушев. Алабушев тогда содержался в смертном убийстве третий раз под арестом; он человек вздорный, пьяный; редкий день приходил в школу непьяным. Напоследок, для поправления в школе порядка, еще определен был капитан Гринков; человек был как прилежный, так и копотливый и великий заика, однако, завел в школе порядок получше Алабушева и довел до того, что его старанием несколько человек из учеников пожалованы были в артиллерию сержантами и унтер-офицерами». (Данилов. Записки.)
224
Данилов так описывает свое первое учение:
«От роду моего лет семи или более, отдали меня в том селе, где отец мой жил, пономарю Филиппу, прозванием Брудастому, учиться. Учитель наш жил только один с своею женою, весьма в малой избушке. Приходил я учиться к Брудастому очень рано, в начале дня, и без молитвы дверей отворить, покуда мне не скажет „Аминь“, не смел. Памятно мне мое учение у Брудастого и поднесь по той, может быть, причине, что часто меня секли лозою. Так как нам, кроме обеда, никуда от Брудастого отпуска ни на малейшее время не было, а сидели на скамейках безысходно, и в большие летние дни великое мучение претерпевали, то я от такого всегдашнего сидения так ослабевал, что голова моя делалась беспамятна и все, что выучил прежде наизусть к вечеру, и половины прочитать не мог, за что последняя резолюция – меня, как непонятного, сечь. Брудастого жена, во время нашего учения, понуждала нас, в небытность своего мужа, всечасно, чтоб мы громче кричали, хотя б и не то, что учим». (Из «Записок» Данилова.)
225
Ломоносов по этому поводу говорит: «Готовый стол и квартира пресеклись и бедные скитались не малое время в подлости. Наконец, нужда заставила их просить о своей бедности в Сенате Шумахера, который был туда призван к ответу, и учинен ему чувствительный выговор с угрозами штрафа. Откуда возвратясь в канцелярию, главных на себя просителей студентов бил по щекам и высек батогами. Однако принужден был профессорам и учителям приказать, чтоб давали помянутым студентам наставления, что несколько времени и продолжалось, и по экзамену дали им добрые аттестаты для показу. А произведены лучшие в переводчики, прочие же распределены по другим местам, а лекции почти совсем прекратились».
226
Шумахер, по свидетельству Ломоносова, был прозван «бичом на профессоров» (flagellum professorum). Академики начали уезжать, «затем, что приобвыкли быть всегда при науках и, не навыкнув разносить по знатным домам поклонов, не могли сыскать себе защищения». (Пекарский. Дополнительные известия для биографии Ломоносова.)
227
Профессор Юнкер ударил профессора Вейтбрехта палкой и расшиб зеркало. Виновным был признан Вейтбрехт, «потому что», говорит Ломоносов, «он умел хорошо по латыни, напротив того Юнкер едва разумел латинских авторов, однако мастер был писать стихов немецких, чем себе и честь зажил и знакомство у фельдмаршала, графа Миниха». (Пекарский.)
228
У Миллера значится. «Древняя рукопись, содержащая Русскую Историю игумена Феодосия Киевского». Слова «игумена Феодосия Киевского» нас поражают: мы не знаем такого летописца; но мы не должны забывать, что имеем дело с трудом молодого иностранца, еще неопытного в языке рукописей. Из заглавия рукописи «Повесть временных лет черноризца Феодосьева монастыря Печерского», Миллер не понял сильвестровой приписки: «И мне, игуменцу» (т. е. бывшему игуменом) он приписал своему летописцу Феодосию, которого сделал преемником Сильвестра на игуменстве в монастыре св. Михаила. (Соловьев.)
229
Сего 1740 февраля 4 дня, т. е. в понедельник ввечеру в 6 или 7 часов, пришел ко мне г. кадет Криницын и объявил мне, чтоб я шел немедленно в Кабинет е. и. в. Сие объявление, хотя меня привело в великий страх, тем наипаче, что время уже было позднее, однако я ему ответствовал, что тотчас пойду. Тогда, подпоясав шпагу и надев шубу, пошел с ним тотчас, ни мало не отговариваясь и сев с ним на извозчика, поехал в великом трепетании; но видя, что помянутый г. кадет не в Кабинет меня везет, то начал спрашивать его учтивым образом, чтоб он пожаловал объявить, куда он меня везет, на что мне ответствовал, что он везет меня не в Кабинет, но на Слоновый двор, и то по приказу его п-ства Кабинет-министра Ар. Петр. Волынского, а зачем – сказал что не знает.
Когда мы прибыли на Слоновый двор, то помянутый г. кадет пошел наперед, а я за ним в оную камеру, где маскарад обучался; вышед, постояв мало, начал я жаловаться его п-ству на помянутого г. кадета, что он меня взял из дома таким образом, который меня в великий страх и трепет привел; но его п-ство не выслушав моей жалобы, начал меня сам бить пред всеми толь немилостиво по обеим щекам, и притом всячески браня, что правое мое ухо оглушил, и левый глаз подбил, что он изволил чинить в три или четыре приема. Сие видя, помянутый г. кадет ободрился и стал притом на меня жаловаться его п-ству, что его будто дорогою бранил и поносил. Тогда его п-ство позволил и оному кадету бить меня по обеим же щекам публично; потом, с час времени спустя, его п-ство приказал мне спроситься, зачем я призван, у г. архитектора и полковника П. М. Еропкина, который мне кидал написать самую краткую материю, и с которой должно было мне сочинить приличные стихи к маскараду. С сим и отправился в дом мой, куда пришед, сочинил оные стихи и, размышлял о моем напрасном бесчестии и увечии, рассудил поутру, избрав время, пасть в ноги его высоко-герцогской светлости (Бирону), пожаловаться на его п-ство. С сим намерением пришел я в покои к его высоко-герцогской светлости по утру и ожидал времени припасть к его ногам; но по несчастью туда пришел скоро его п-ство А. П. Волынский; увидав меня, спросил с бранью, зачем я здесь; я ничего не ответствовал, а он бил меня тут по щекам и вытолкал в шею и, отдав в руки ездовому сержанту, повелел меня отвести в комиссию и отдать меня под караул, что таким образом и учинено. Потом, несколько спустя времени его п-ство прибыли и сами. Тогда браня меня всячески, велели с меня снять шпагу с великою яростью и всего оборвать и положить и бить палкою по голой спине столь жестоко и немилостиво, что, как мни сказывали уже после, дано мне с 70 ударов; а приказавши перестать бить, велели меня поднять и, браня меня, не знаю, что у меня спросили, ни что в беспамятстве моем не знаю, что и ответствовал. Тогда его п-ство паки велел меня бросить на землю и бить еще тою же палкою, так что дано мне и тогда с тридцать разов; потом всего меня изнемогшего, велели поднять и обуть, и разодранную рубашку не знаю кому зашить, и отдали меня под караул, где я ночевал на среду, твердя наизусть стихи, хотя мне уже не до стихов было, чтобы оные прочесть в Потешной зале. В среду под вечер привезен я был в маскарадном платье и в маске под караулом в оную Потешную залу, где тогда мне повелено было прочесть наизусть оные стихи насилу. По прочтении оных и по окончании маскарадной потехи отведен я паки под караул в комиссию, где и ночевал я на четверток, но в четверток призван я был по утру часов в десять в дом к его п-ству, где был взят пред него и много бранен; а потом объявил он мне, что расстаться хочет со мной еще побивши меня, что я услышав с великими слезами просил его п-ство умилостивиться надо мною, всем уже изувеченным; однако не преклонил его сердца на милость, так что тотчас велел он меня вывести в переднюю и караульному капралу бить меня палкой десять раз, что и учинено. Потом повелел мне отдать шпагу и освободить из-под караула, и, призвав к себе, отпустил меня домой с такими угрозами, что я еще ожидаю скоро или нескоро такого же печального от него несчастья, буде Господь по душу не пошлет».
Причиной гнева Волынского на Тредиаковского была какая-то песня, написанная нашим пиитою в насмешку над Волынским, разумеется в угоду своему патрону, князю Куракину. «Басенка – как ее назвал сам автор – „Самохвал“, как нельзя больше относится к самому видному недостатку Волынского и к обстоятельствам его жизни:
«В отечество свое как прибыл некто вспять,
А не было его там, почитай, лет с пять, —
То за все перед людьми, где было их довольно,
Дел славою своих, он похвалялся больно,
И так уж говорил, что не нашлось ему
Подобного во всем и равна по всему и т. д.»
Кабинет-министр Волынский таким образом отмстил секретарю Тредиаковскому – человеку все же известному, имевшему сильного покровителя – отметил в Петербурге, во дворце, в покоях фаворита. Что же могло делаться в глуши, в провинции, с товарищами Тредиаковского?» (Соловьев.)
230
Нил Попов. Татищев и его время.