Да. Я знаю. Я должен все сам. Но я не могу. Просто не могу. У меня нет таких сил.

Мне проще остаться здесь, посреди пустоты, неизвестно где. Я не знаю… Мне страшно. Я иду домой.

Мимо, как на смазанной фотографии, проплывают какие-то люди, какие-то дома, но это все так бессмысленно… так… не важно…

Я не хочу больше играть. Не хочу играть. Больше. Не могу. Не могу, потому что это не важно для него… А кроме него это больше никому не нужно… Лишь мне. А без него это не нужно и мне. Потому что – зачем? Зачем играть если он не слушает?

Вычеркнут. Так грубо и без сожалений. Наверное, я всегда буду страшиться, когда кто-то будет делать выбор между мной и чем-то еще. Навряд ли кто-то выберет меня.

А эта пронизывающая боль, когда тебя отстраняют от своей жизни, не оставляет надежды. Не оставляет воздуха в легких.

Я боюсь этой отчищающей боли. Я боюсь, что она никогда не кончится.

Kapitel 17.

– Ты только что разбил ему сердце…

– О чем ты, Франс? – Франс только вздыхает и качает головой.

– Я о Лоренсе. Я ненавижу лезть в чужие отношения. Но… ты разбил мальчику сердце. Тебе не следовало приводить меня сюда. А мне не следовало приезжать…

Глядя на Франса, я могу только удивляться. Я понимаю, что каким бы ледяными или нечувствительными люди не казались бы, у них все равно есть некая восприимчивость к тому, что происходит с людьми вокруг них. Некоторые считают это слабостью. Другие используют, как барометр, чтобы предсказывать поведение тех, кто рядом. Франс из первой категории. Я – из второй.

Однако наступила эра самобичевания, где счастливы лишь те, кто еще не придумал несчастья. Те, кто так любят мыслить, размышлять. Думать, узнавать и задавать вопросы, на веки прокляты возможностью видеть свои ошибки, осознавать их. И, соответственно, мучиться невозможностью их исправить. И это самобичевание, наверное, все-таки не нужное, крадет ту часть жизни, которую можно было потратить на нечто более важное и более приятное, чем преувеличенная рефлексия.

С другой стороны, в этом есть нечто святое. На ум приходят великомученики.

Только люди сами создают себе мучения. Как Франс, например. Я не представляю откуда, но я знаю, что Франс стремится к полной отстраненности от мира. Может быть, секрет в его прошлом. На самом деле, секрет всего – в прошлом. Все, что происходит лишь еще одно звено в цепочке, которая началась задолго до нашего рождения. Я не знаю, что было с Франсом раньше. Только какие-то бессвязные отрывки. Поэтому я не могу судить прав он в этом своем желании стать неприкосновенным наблюдателем, до сердца которого никто не сможет достучаться, или нет. Но я часто чувствую стыд и вину за то, что я стою между ним и его целью.

Это не самонадеянность и не тщеславие. Я просто знаю, что он связан со мной, что я в его сердце, и он ничего с этим не может поделать. Но и он винит себя. Винит себя в том, что он, как ему кажется, стоит между мной и моей работой, между мной и Луи. Но он не прав. Это мой собственный выбор, мое собственное распутье, где я решаю, что для меня важнее. И для меня важнее ты, Франс.

Лоренс. Маленький Принц, нежный воздыхатель Шопена. Почему я разбил ему сердце?

Ведь Лоренс важен для меня. Важен, как и его музыка. Я так хотел, чтобы он нашел себя. И, кажется, он нашел, так что же случилось? Что его так обидело? Обидело?

Почему я не заметил?

– Не правда. Что случилось, то случилось. Не ешь себя – козленочком станешь. С чего ты взял, что я разбил ему сердце?

– Это было по нему видно. Сам подумай. Он оборвал игру на середине и ушел. А ты его заботливо выпроводил.

– Но…

– Эрик, иногда твоя наивность меня поражает. Ты был… ты был слишком увлечен моим присутствием как таковым. Ты перестал замечать слишком очевидные вещи.

На секунду замираю, и кусочки мыслей, как мозаика, передвигаются, сами собой складываются в ясный вывод: Франс прав. Сердце болезненно сжимается. Хрупкая ваза, Лоренс, рассыпалась на мелкие осколки под моим неумелым взглядом.

Наступило мое время для самобичевания.

Франс подходит ко мне и обнимает. Его мокрые после душа волосы пахнут бамбуком.

Его любимый шампунь. О чем я думаю? Не знаю. В его объятьях мне спокойно. Как будто стена ограждает меня от остального мира. Стена терпимости, источником силы для которой является сам Франс. А когда я обнимаю его, остальной мир становится ему окончательно безразличен, хотя это его безразличие многие путают с моей терпимостью.

В его объятьях мне тепло. Это тепло согревает мое сердце. Это тепло можно озвучить тремя простыми словами: все будет хорошо.

– Тебе надо поговорить с ним, Эрик.

– Кончено я поговорю с ним.

Он обнимает меня крепче.

– Не расстраивайся. Я знаю, что ты не специально. Все еще можно исправить.

Его слова это все что у меня есть.

Наши объятья разорвала трель телефона. Я поднял трубку, с улыбкой проследив заинтересованный взгляд Франса. Да. Именно через эту трубку слышал он Париж так долго…

– Ало?

– Эрик? Ало? Это Адриан. Тут неизвестно что творится! Полный хаос!

– Тише, Адриан. Что случилось?

– Доминик!!! Доминик и Алегра! Они сегодня уволились! Вместе! Они как будто специально ждали! Они умотали в Рим! Уволились! Понимаешь, уволились!

– Адриан, успокойся, пожалуйста.

– Никогда не доверял скрипкам! Слишком порывисты.

– Адриан!

Вздох. Усталое:

– Да?

– Должен быть концерт?

– Да. Завтра утром. Самолет через пять часов. Концерт в Бостоне.

– Я так понимаю, что ты хочешь скрипку из моего оркестра и меня вместо Доминика?

– Эрик, я буду твоим вечным должником.

– Насколько? У меня послезавтра концерт в Гамбурге.

– Сегодня вечером летим в Бостон. Днем и вечером концерт. Позже ночью возвращаемся в Париж. Послезавтра утром ты уже будешь здесь.

– Хорошо… Я посмотрю, что можно сделать.

– Билеты есть. Об оплате – ты же знаешь, в долгу не останусь.

– Перезвони мне позже. Я должен узнать, кто из скрипок сможет поехать.

– Да, да. Спасибо, Эрик!

– Рано благодаришь. Все. Удачи. Перезвони мне.

– Да. Пока.

Черт. Так всегда. Но я просто не могу не помочь.

– Дела?

– Да… Боюсь, мне придется уехать сегодня. Оставайся здесь, в моем доме. Так мне будет спокойнее. Завтра должен придти Лоренс. Скажи, пусть играет Шопена на моем рояле.

– Ты уверен что…

– Я уверен, Франс. Верь мне.

Kapitel 18.

Это определенно было самое необычное ощущение в моей жизни. Проснуться одному в чужом доме, зная, что это теперь и еще на некоторое время мой собственный дом.

Странно и несовместимо, но здесь везде чувствовалось присутствие Эрика. Хотя бы то, что меня разбудила игра на рояле. Я сначала думал, что Эрик вернулся, но потом понял что вместо будильника включилась музыка.

Я посмотрел на часы – восемь утра.

Рано. Не люблю вставать рано. Хотя в принципе неважно.

Вещи были сложены аккуратно. Везде царил милый порядок, что, как мне показалось, для него было довольно странно. Честно сказать, я ожидал обратного – чтобы вещи были раскиданы и в доме царил полный хаос. Но единственное место в доме, где этот хаос действительно царил, это был стол. Он был завален стопками бумаг. В большинстве своем это были ноты. Рядом со столом громоздилась груда книг. Я улыбнулся и сложил книги в несколько стопок. Если я и уважаю какие-то предметы кроме фотоаппарата и всего к нему прилагающегося, так это книги.

Я лениво сбросил с себя светло-бежевое одеяло. Я любил быть дома один. Это как-то расковывает. Я прошелся по комнатам, залитым утренним светом. Все было в нежных темно- или светло-бежевых тонах. Только рояль выделялся красным пятном. Всего было три комнаты, если не считать кухни и ванной, но они были большими и просторными. Его спальня, пустой зал с роялем и фикусом в углу, и его гостиная, где я спал на диване. Тут же стоял его стол и компьютер.

Я улыбнулся.

Душ. Кухня. Завтрак. Солнечно и просторно.