Я позвонил своему приятеля Захару Коловскому, теперь он директор Государственного музея фотографии, и мы вместе с ним стали обходным путем пробираться к Московскому вокзалу. Ведь у твоих ребят были, конечно, данные про мой билет и, значит, они ждали меня и у платформы, и у вагона. Короче, мы пошли так, чтобы выйти на платформу с обратной стороны, а Коловский мне был нужен как свидетель, если меня арестуют или отнимут все рукописи и документы, которые я вез на съезд. Короче, шли какими-то путями, дождались, когда подадут состав, как только появилась толпа на платформе, зашли на перрон с другой стороны, я заскочил в первый попавшийся вагон, дабы найти свое место, когда поезд тронется. Понятно, это ничего не гарантировало, пару лет назад Витю Кривулина сняли с поезда в Бологом, и тоже, кстати говоря, из-за его журнала, тогда еще самиздатского, знаменитого 37. К счастью, обошлось, хотя Захар мне потом рассказывал, что милиция и солдаты с автоматами стояли через каждые пять метров и проверяли документы почти у всех мужчин, входящих на платформу.

Ты мне можешь объяснить, что это было? Я до сих пор не понимаю. Кто-то предположил, что органы боялись, как бы мы не помешали встрече Горбачева, кажется, с Вилли Брандтом, назначенной в эти дни. Но при чем здесь это? Писатели, пусть и с нонконформистским прошлым, собираются встретиться, обсудить проблемы и учредить общественную организацию, которая будет защищать и представлять их интересы. При чем, здесь, скажи, Горбачев и Вилли Брандт, почему нужно являться вооруженным людям домой к писателю и пугать женщину с ребенком, в чем, поясни мне, конструктив? Я не понимаю.

В конце концов все получилось, и нам удалось зарегистрировать первый в нашей стране независимый литературный журнал после конца 1920-х годов, когда все более-менее свободные издания были закрыты. Журнал под названием Вестник новой литературы получил официальный статус в 1989, через несколько лет был награжден первой Малой Букеровской премией, как лучший независимый журнал года; но это была уже совсем другая жизнь, в других и непохожих на прошлое обстоятельствах.

6

Как я понимаю, именно в 1989 ты прекращаешь в Дрездене свою работу по вербовке агентов для ФРГ и курированию советских студентов в ГДР и возвращаешься в Ленинград. Знаю и то, что тебе пришлось сложнее, чем тому же Коршунову, открывшему свою настоящую фамилию Кошелев и влившемуся в число яростных сторонников перестройки; он легко очаровал Собчака, у которого имелась странноватая склонность к бывшим кагэбэшникам, и поступил к нему на должность главы администрации Петроградского района. Тебе же пришлось труднее, ты даже извозом, насколько я понимаю, занимался какое-то время, а это значит, что денег после ГДР не хватало на обыкновенную жизнь. Тогда действительно уже нельзя было жить на одну зарплату, и то, что ты пошел смотрящим от КГБ в Университет, став проректором по международным вопросам, говорит, что жизненные обстоятельства меняют всех, и, очевидно, юношеская мечта о разведке больше не беспокоила тебя по ночам.

То было романическое время всеобщих ожиданий и всеобщей растерянности, одни в который раз на этом веку мечтали о будущем, а другие - более практичные - ловили в мутной воде рыбку и искали краеугольный камень для будущего состояния. Но нам с тобой последняя стезя не светила, а точнее - не очень привлекала. Не знаю как ты, но я, за исключением короткого периода в начале 90-х годов, когда действительно перестало хватать на еду, никогда на деньгах не заморачивался. Хотя и полагал, что мог бы, если б захотел, и заработать (все-таки сильный и не лишенный разнообразных способностей мужик), но жить, ради того, чтобы зарабатывать, - такого стереотипа в комплексе моих культурных представлений не было. Может быть, и зря. Однако так или иначе, мы свои проблемы решили, ты покантовавшись в Универе, пошел в заместители к тому же Собчаку, я продолжал редактировать журнал, а семейный бюджет пополнял за счет газетных публикаций.

На множестве сайтов в Интернете рассказывают ужасные истории о том, как в это время тебе все, в том числе бандиты, отстегивали огромные бабки за открытие всего перспективного, что создавалось тогда в Ленинграде-Петербурге, а именно тогда-то все и создавалось; но мне ничего не остается, как не верить. Не верить и по чисто сюжетным обстоятельствам, в соответствии с которыми писать злодею доверительные письма глупо и неосмотрительно; кроме того, у всех этих разоблачительных сайтов есть отличительная черта - откровенная истеричность тона, свидетельствующая не в их пользу. Так что остановимся на предположении, что мы всегда были люди, скажем, со сверхидеей, то есть понимающие, что смысл жизни рукотворен: и если ты делатель, то должен делать то, к чему ты предназначен, и сделать максимум возможного. Я здесь не обсуждаю вопрос о наличии или отсутствии Бога, Промысла или Судьбы (и слово - предназначение допускает, конечно, расширенное толкование), но все равно говорю о том, что может быть исследовано, понято, в то время как загробный смысл жизни всем хорош, кроме того, что исследованию не поддается, так как пока еще оттуда никто не возвращался.

Но это не означает, что мы имели или имеем интерес только к своей жизни, и жизнь посторонних, или народа, среди которого выпало жить, нам по барабану. Она никогда не была по барабану мне; возможно, и тебе тоже. Именно в начале перестройки представлялось, что ценность мысли возрастает, ибо политика выбирала развилки разных дорог, и от выбора зависело многое. Не сомневаюсь, что ты тоже думал об этом, как и я, написавший тогда ряд статей для Московских новостей и Литературной газеты с размышлениями по этому поводу. Хотя, если быть более точным, то писать в газеты я начал уж после путча 1991, когда стали проявляться первые разочарования.

Нам ведь всем хочется, чтобы будущее, сохранив что-то важное из прошлого, было лучше настоящего. Чтобы лучше было нам и лучше было окружающим, ибо, даже если откинуть патриотизм по причине его дезавуированности как понятия, мы зависим от тех, кто рядом, и оттого, что вокруг. Мне трудно представить, как именно трансформировалась твоя идея будущего и чего, собственно говоря, ты ждал от российского общества в эти годы, но у меня, если, конечно, максимально суммировать эти ощущения, доминировала одна экстраполяция.

Понимаешь, размышляя об истории, стереотипах, социальных привычках и любимых институтах русского народа (если хочешь - российского этноса), я пришел к выводу, что по большому счету мешает ему жить (и ощущать свою жизнь более полноценной) - социальная и психологическая инфантильность. И если говорить о том, чего я прежде всего ждал от реформ (конечно, не прежде всего, а ждал в итоге самих реформ), то это именно процесса взросления, перехода от самого распространенного в российском социуме детского самоощущения и поведения ко взрослому.

Так как это представляется мне важным, я позволю себе пояснить мою мысль подробнее. Понятно, что схем описания социального и психологического множество, и то, что мне сейчас вспомнился Эрик Берн, не означает, будто его схема - актуальнее или лучше других, она как раз не кажется мне слишком актуальной, но зато простой и наглядной.

Берн утверждает, что внутри каждого человека есть несколько эго-состояний, которые иногда целиком репрезентируют личность, делая это совместно, хотя не менее часто его разные эго-состояния спорят, от чего человек ощущает так называемую раздвоенность. Хотя, имея ввиду Берна, правильнее было бы говорить - растроенность (но ты чувствуешь, что так сказать уже нельзя, ибо если раздвоенность - серьезная психологическая проблема, то растроенность - это уже кранты, то есть полное расстройство, или переход в состояние, когда инструментом своей психики не может пользоваться даже владелец. Хотя кто еще? Значит, никто). Еще раз повторю, это - схема. Но по Берну, в человеке сосуществуют именно три эго-состояния - Ребенок, Родитель и Взрослый. Ребенок - это память о своем детском, которое, с одной стороны, хранит все лучшее, спонтанное, открытое, импульсивное и доверчивое, что есть в человеке, но не менее часто - капризное, испорченное, скрытное. Как кому удалось это детство прожить и что именно сохранить. Это, понятное дело, не означает, что если детство было лучезарным, скажем, как у Набокова, то и Ребенок в его душе - столь же очарователен. Набоков - далеко не очарователен, как не всегда очарователен Ребенок в нем. Точно также Родитель - это совокупный голос родительского влияния, мнения и присутствия в человеке, призывающий пользоваться вполне определенным опытом и лелеять в себе осторожность, упорство, ну, короче, что папа с мамой говорили. Взрослый - это результат собственного опыта, эмпирика и прагматика прошлого и настоящего, также дающие советы, но как бы с другой колокольни.