Нестеров, паренек очень вежливый, уважительный к товарищам, чистоплотный, умел, однако, выражаться затейливо, когда злился на обстоятельства.

Сильно расстроился и я. Так мечтал отоспаться. Но деваться некуда

– поплелся в палатку. Улегся на свое место, попытался дышать через полотенце – сперва показалось, что можно, однако нет, уснуть не получилось…

Не помню, на сколько у нас хватило терпения, но вскоре – кажется, на следующий день – решили всю траву выкинуть вон и сжечь.

Получилась огромная куча, ну прямо стог: рвали-то от души, для себя!

Трава вяленая, сырая, еле разгорелась, да и то: дым от стога – столбом! А мы, стоя на четвереньках, дуем на огонь во всю мощь своих молодых легких: раздуваем костер!

Вдруг видим – бежит к нам "батя", командир полка. Кричит издали, матерится, на чем свет стоит, не слабей моего сменщика: и про нашу общую мать, хлебанную и гребанную, и про хрен, и про блин…

– Загасить костер сию же минуту! – еще издали приказывает он.

Оказывается, вот-вот командир дивизии Герой Советского Союза генерал-майор Сюсаренко должен появиться в личном дивизионном

"кукурузнике" над позициями своего соединения, чтобы проверить тщательность маскировки. Генерал знает, где что вкопано и закамуфлировано, он будет придирчиво искать: не выдает ли хоть что-нибудь присутствия людей на данной местности И вдруг заметит столб дыма… Да ведь это скандал, оббить вашу медь, солдатушки, бравы ребятушки. Ничего не скажешь, удружили, блин вам туда и сюда!

Кинулись мы гасить и затаптывать траву – и едва успели: над позициями показался самолет. Мы сами полезли в кусты и в заросли травы – к счастью, такой высокой и буйной в Приморье. Ну, обошлось…

Так начался новый этап подготовки к "встречному бою". Днем, в своем "районе сосредоточения", мы спали в палатке (так до конца учений и сохранившей удушливый запах и слезоточивый эффект сергиенковского озорства!), а ночью, едва стемнеет, садились в бортовую машину и ехали куда-то километров за двадцать – на

"передовую". Приезжали на указанное нам командованием место – где-то совсем близко от шахтерского городка Артема, и, таясь ("аки тать в нощи", вспоминались мне еще недавние мои институтские штудии по древнерусской литературе), всю ночь долбили кирками и ломами богатую гравием землю, выбрасывали лопатами грунт – готовили убежище "в противоатомном отношении" для штабной машины. До сих пор не понимаю смысла этой операции: да если б настоящая война, враг нас неизбежно обнаружил бы – уже по одному стуку шанцевого инструмента о каменистую землю.

Утром, едва начинало светать, оставляли разрытую яму, садились в кузов машины и уезжали на прежнее место – отдыхать.

Правда, успевали и выспаться. И еще время оставалось, так что некуда было себя девать. Я, со своим пристрастием к чтению газет, как-то раз сам напросился сходить в штаб дивизии за свежей почтой.

Кто-то из начальства мне объяснил, как туда пройти: надо лишь поглядывать, куда ведет вьющийся по земле провод полевого телефона – он меня и приведет к штабу. Отправился я уже близко к вечеру, до места добрался засветло, а на обратном пути в сгущающихся сумерках потерял из виду провод и сбился с дороги. Один распадок был похож на другой, мне показалось – выхожу к своим, но издали заметил ошибку

(солдаты, возившиеся там, были мне не знакомы) – и свернул в сторону.

Но и они меня заметили и, "проинструктированные до слез", приняли меня за "вражеского" лазутчика. Ведь войска, участвовавшие в маневрах, были разделены на две группы, под звездочку на пилотке мы нашили специальный знак отличия "наших" от "не наших" – белую квадратную тряпочку… У солдат "противника" тряпочки были круглые. Но меня, хотя по нашивке видно было, что "наш", задержала целая гурьба сверхбдительных воинов и повела к своему начальству. В свежевыкопанной землянке меня встретил бравый офицер, проверил мою служебную книжку, объяснил, что зенитный полк – "вот тут, рядышком", и я побрел наугад в полутьме. Вскоре наткнулся на запрятанный в землю и хорошо замаскированный танк – там возле него в яме, прикрытой ветками, кто-то возился.

– Слышь, друг, не знаешь, как мне к зенитчикам выйти? – спросил я наугад. Из укрытия вышел парень в комбинезоне и шлемофоне, по выговору – украинец, спокойно и обстоятельно объяснил дорогу. Точно следуя его указаниям, я шел и шел, как вдруг в еще более густой полутьме наткнулся на точно такое же укрытие, из которого ко мне вышел полчаса назад тот любезный танкист. Здесь тоже кто-то в яме возился.

– Эй, земляк, – снова крикнул я в темноту. – Не поможешь ли найти зенитный полк?

– Тю, мать-перемать нехай! – послышалось из недр. – Это опять ты?!

Сам не пойму, как это получилось, но я снова пришел на то же место, где совсем недавно побывал…

– Слушай, друг, покажи дорогу! – взмолился я. – А то опять вернусь!

Танкист добродушно ругнулся. Но пошел со мной по тропке и буквально через пять минут вывел меня прямо к нашей походной кухне.

Я еще и поужинать успел.

…Да, хотя я во время строевых смотров и откликался браво на приветствие "Здравствуйте, товарищи разведчики!", но в следопыты явно не годился…

Так прошло дней десять походной жизни. После чего произошло событие почти чрезвычайное: нам – всей дивизии! – устроили баню.

Баня была не походная (такие тоже бывают), а стационарная, действовавшая в совхозном поселке, только очень маленькая. Самая настоящая баня, в которой было лишь два недостатка: во-первых, очень мало воды (на каждого приходилось не больше шайки), во-вторых, весь

"моечный зал" был рассчитан на пять-шесть человек, а запускали человек по двадцать враз. Мы, стоя каждый со своей шайкой воды, терлись друг о друга, а помыться как следует не могли. Да ведь и время поджимало – своей очереди дожидались следующие двадцать солдат.

Мой друг Петро Попович, который всегда искал, где бы выгадать и как бы сачкануть, а если поработать, то с приятностью для себя, и тут решил пристроиться: напросился топить баню, целый день торчал в кочегарке и время от времени, используя свое "служебное положение", забегал в мойку, чтобы освежиться. К чему это привело – еще расскажу…

Так или иначе, баня внесла разнообразие в наш походный быт. Но основные события маневров пришлись на их последние дни.

Начальство нам декларировало заранее, что учения будут проходить

"в обстановке, максимально приближенной к боевой", с наименьшим количеством условностей и допущений, а также как бы с применением атомного оружия. Нам обещали в ходе "боя" давать всяческие "вводные" команды, то есть объявлять об угрозе с воздуха, химической атаке, атомном нападении со стороны "противника".

В один из последних дней маневров, рано на рассвете, полк был поднят по тревоге и маршем двинулся навстречу "врагу" – "в предвидении встречного боя". Меня подполковник Данилевский

(начальник штаба полка) забрал в будку штабной машины, приказал развернуть там радиостанцию, и я (сейчас самому не верится, но так было!) просидел в наушниках без сна и отдыха трое суток, поддерживая связь с совершенно незнакомым корреспондентом в микрофонном режиме. По голосу его, все время одному и тому же, понял, что и его не сменяют. О еде совершенно не помню – думаю, ее мне приносили…

В этой машине мы приехали в аккурат туда, где наш взвод готовил по ночам (как оказалось, именно для нее) противоатомное укрытие.

Правда, если б и в самом деле атомная бомба взорвалась, нам с машиной пришлось бы плохо: за несколько ночей, сколько мы ни долбили всем боевым коллективом проклятый гравий, яму выкопали чуть повыше колес – вся будка торчала над местностью.

Я сидел у столика, как и всегда во время работы за станцией, в очках, которые в то время годились мне и для чтения, и для дали. То и дело в будку заскакивали офицеры, о чем-то переговаривались с сухощавым, молодцеватым подполковником (ему явно нравилась и собственная командная роль, и вся обстановка военной игры), снова выпрыгивали наружу. Вдруг возле машины что-то оглушительно хлопнуло, и не успел я понять, что это взрывпакет, при помощи которого лично мне по приказанию Данилевского создали "обстановку, приближенную к боевой", как начальник штаба оглушительно рявкнул над моим ухом: