– ???

– Да, продали, – беззлобно, но убежденно повторил он. – Они меня сначала отдали в подготовительное училище. Ну, в спецшколу военную, после седьмого класса. И подписали обязательство: если не поступлю после десятилетки в нормальное военное училище, то родители внесут деньги, потраченные на мое питание и обмундирование за три года. Я спецшколу окончил, а на офицера учиться не хотел. Мои родители – колхозники под Полтавой. Деньги-то у них, положим, есть, но возвращать стало жалко. Вот и пришлось в радиотехническое военное училище поступать. Я по всем предметам учился на "пятерки", а вот

"физо" и строевая – это для меня гроб с музыкой. Не даются. Врач сказал – это врожденная связанность движений…

Стало понятно, почему командование нашло для свежеиспеченного офицера такую тихую заводь, такой служебный тупичок, как морально устаревшая, подлежащая списанию "малая обнаружительная станция" – радиолокатор МОСТ-2. Демобилизовать Решетняка по тем временам было еще невозможно (уверен, что вскоре, при первом сокращении армии на хрущевские миллион двести тысяч человек, он в эту цифру вошел среди первых!).

И этот-то увалень, будучи еще курсантом, преуспел на "личном фронте": сумел во время каких-то танцулек пленить сердце девочки-девятиклассницы! Они сошлись всерьез, вскоре она забеременела, и он на ней женился. Потом уехал по назначению на

Дальний Восток. Через некоторое время она, будучи уже на сносях, прибыла к мужу в наше Чернятино.

Позже в медсанбате мне рассказывал лежавший рядом со мною, койка к койке, рядовой нашего полка Самигуллин. Этот татарин, как и я, маялся фурункулезом, только в еще более серьезной форме. Лежа под капельницей, он очень забавно рассказывал, как на его глазах в гарнизон прибыла молодая "Решетнячка":

– Я стоял караульный пост возле гарнизонные ворота. Зима был, я – в тулуп. Вот подходит автобус. Оттуда вылазит молодой девушка с большим сумкам-чемоданам, а живот – еще больший. Автобус уехал, она ко мне подходил и спрашивал: "Дядинка-дядинка, а где тут живет лейтенант Решетняк?"

"Дяденька" Самигуллин показал молодушке дорогу к штабу…

Вскоре она родила, а еще спустя некоторое время пополз по гарнизону глумливый слушок: молодая жена изменяет лейтенанту направо-налево со всеми подряд. Называли сержантов учебного батальона, которые бегают к ней поочередно, пока Решетняк на службе.

Над рогоносцем стали жестоко потешаться. Я сам слышал и наблюдал, как из солдатского строя, проходившего мимо лейтенанта, послышался веселый голос:

– Решетняк! Беги скорее домой: там твою жену…!

Но молодой муж отнесся к этому сообщению на редкость равнодушно: ничуть не смутился, не смешался, не замедлил шаг – вообще никак не отреагировал на выходку.

Я лежал в медсанбате вторично, когда он привез жену на консультацию к одному из врачей, по совместительству выполнявшему обязанности гинеколога. Здесь, в медсанбате, офицерские жены и рожали – а где бы еще им это делать?! Почему-то слух о вольном поведении "Решетнячки" достиг и этого лечебного учреждения – помню, что там зубоскалили на этот счет… Лейтенант, мол, привез женку на аборт, а от кого она понесла – ему неважно…

Это было осенью 1956-го, а перед тем, в конце лета, случилось мне ехать в кузове машины вместе с группой офицеров – я один был среди них солдат. В числе моих попутчиков был Решетняк, а также и старший лейтенант Скрипка – тот самый, чья молодая жена за год до этого утонула в Сейфуне. Пренебрегая моим присутствием, вдовец сказал лейтенанту:

– Слушай, Рещетняк, хочу тебя спросить как мужчина мужчину: как ты можешь терпеть такое от своей бабы? Ведь она тебя позорит – блядует, как сучка!

На такие слова, правда ли в них заключена или сплетня, любой муж ответил бы что-нибудь решительное. Но Решетняк только улыбнулся добродушно и вяло.

– Ну, это еще нужно доказа-а-а-ать, – протянул он спокойно и совершенно беззлобно.

– А чего доказывать? Чего доказывать? – вскипел Скрипка. – Весь гарнизон знает и видит…

– На-го-во-оры, – все так же протяжно и столь же спокойно ответил лейтенант. Скрипка лишь плюнул в сердцах – и замолчал.

Глава 31.Предвестие

"Предвестие истины коснулось меня"

Исаак Бабель

Годы моей воинской службы пришлись на интереснейший период истории.

Лишь за год до моего призыва в армию умер Сталин. Уже через месяц с небольшим последовала первая – небывалая за всю эпоху его правления – сенсация: власти признали, что кровавое "дело врачей-отравителей" было грандиозной провокацией, направленной на разжигание в советском обществе национальной розни и ненависти.

Мученики-врачи были реабилитированы, освобождены из тюрем и отпущены по домам (за исключением тех, кто успел умереть). Впервые в советской истории прозвучало официальное, на весь мир, признание в том, что самооговоры и оговоры получены от подследственных в результате "незаконных методов следствия", и даже детям было ясно, что под этой мягкой формулировкой разумеются дикие, жестокие пытки, провокации и шантаж. Последовала серия громких демократических деклараций: о восстановлении "ленинских норм", о том, что "никто не может быть подвергнут аресту иначе как с санкции прокурора", "никто не может быть признан виновным в преступлении и осужден за него иначе как по решению суда"… Что "коммунистическая партия и советское государство никому не позволят покуситься на святая святых всей нашей жизни – ленинскую дружбу народов".

Все эти и другие "основополагающие" тезисы, которыми так долго пренебрегали и так нагло помыкали и сам "отец народов", и вся его камарилья, формулировались теперь ежедневно в передовых статьях главного партийного официоза – газеты "Правда", и сотни газет по всей стране прилежно перепечатывали эту трескучую фразеологию во всех городах необъятной страны. После истерических похорон диктатора, обставленных с небывалой пышностью и сопровождавшихся гибелью и ранами десятков людей в возникавшей (если не специально подстроенной) давке, наступили спокойные, серые будни… По привычке в газетных текстах еще мелькали прежние "титулы Вождя и клятвы в верности его памяти, но постепенно и они сошли на нет.

В мае 1953 года мой "патрон", слепой аспирант кафедры философии

Харьковского университета, бывший фронтовик Марк Спектор, у которого я два года работал "чтецом", защищал кандидатскую диссертацию. Из

Москвы в качестве официального оппонента на процедуру защиты явился профессор философии Васецкий. Профессором он был в ВПШ – высшей партийной школе при ЦК КПСС. То есть принадлежал к верховному ареопагу коммунистических идеологов, обязанность которых заключалась в том, чтобы перехватывать желания и настроения правителей, улавливать и впитывать малейшие перемены в их политическом самочувствии, интересах и намерениях – и тут же отливать все это в

"четкие" и по возможности понятные массам формулировки, давать установки, руководство к действию.

Защита у Марка и его коллеги – другого аспиранта-философа, Юрия

Бухалова, прошла успешно, вечером все (в том числе и я, – не только чтец-секретарь, но и верный поводырь) отпьянствовали, как было принято, на банкете в ресторане "Люкс", а на другой день в небольшом актовом зале университета, где накануне проходили обе защиты, московский гость выступил перед преподавателями вузовских

"идеологических" кафедр: историками, экономистами, но, главное, философами. Было объявлено, что он познакомит всю эту публику с некоторыми новыми установками и веяниями в идеологической жизни страны.

С вежливым изумлением преподаватели идеологических дисциплин внимали тому, как хитромудрый и хитромордый московский профессор сообщал о некоторых "пересмотренных в последнее время" положениях философской, экономической и исторической науки. За давностью не могу пересказать подробно, однако четко помню, как с мягкой, всепонимающей и лукавой улыбкой профессор Васецкий втолковывал собравшимся, что отдельные положения еще недавно "гениального" и