В нашем взводе служили люди очень разные – и по национальности, и по возрасту, и по уровню развития. Был даже дебильноватый Масалитин

– колхозник из русского села Сумской области. Маленький, нескладный, с серыми обманчиво подслеповатыми глазами (видел-то ими хорошо, но из-за бесцветных зрачков казалось, что на них бельма), он был дурашлив и туповат. На "гражданке" работал прицепщиком, но хвастался, что и трактором управлять может. Стали его разоблачать:

– Да знаешь ли ты хотя бы, что такое лошадиная сила? Ну, сколько в ней килограммометров в секунду?

– А эт-то, – сказал Массалитин, по обыкновению, заикаясь, но самоуверенно,. – эт-то с-смотря к-какая л-лошадь!

Как-то раз он получил письмо от землячки и стал читать вслух:

– "Здравствуй, Миша Масалитин Митрохванович!"

Дальнейшие слова потонули в громовом хохоте. Так потом мы его и называли: "Масалитин Митрохванович".

На стрельбище он всегда палил из своего "Калашникова", плотно зажмурив глаза. Вечно попадал впросак,. а иногда схлопатывал заслуженную оплеуху. Как-то раз, подходя к столовой, наш строй обогнал двух-трех молодок. Кто-то из строя, охальничая, крикнул им:

– Эй, двустволки!

– Ц-централки! – "уточнил" Масалитин, по обыкновению своему чуть запинаясь, и тут же Витька Андреев, человек молчаливый, но скорый на расправу, отпустил ему затрещину. Автор же предыдущей реплики остался без наказания. Неудачнику всегда достается…

До перевода в четвертую батарею служил у нас во взводе "Ось" -

Ваня Бирюков. Кажется, они с "Митрохвановичем" были из одного района. Но Ваня – книгочей, "ума палата", философ, любивший порассуждать. Ходил, как иноходец: левая нога ступает – и с нею в лад движется левая же рука, с правой ногой – рука правая…Еще он напоминал мне идущего на задних лапах гиббона. Голова у Бирюкова – большая и круглая, на лице всегда восторженная улыбка.

Из тех, кто представлен на групповой фотографии нашего взвода, я не рассказывал еще разве что о Лошанине и Нестерове – это были наши

"химики" (противохимическая разведка"), они подчинялись старшему

"химику" полка и к нашему взводу были лишь прикомандированы. Однако фактически мы считали их членами своей семьи. Лошанин был родом из, как он говорил, ЯкутИи, многих прелестей цивилизации просто не знал, и это приводило иногда к комическим ситуациям. Однажды на учениях во время привала, разыскивая емкость с какой-то жидкостью, стал спрашивать:

– Кто видел алюстру? Где-то тут стояла алюстра…

Мы не сразу поняли, что он просто перепутал, по сходству звучания, канистру с… люстрой! Оба слова были для него новые, одинаково непривычные.

Перед отъездом домой я сфотографировался с двумя замечательными нашими ребятами. Один из них – совсем молоденький Леня Быков, родом, как и Лошанин, откуда-то из срединной Сибири, то ли с Урала, – был отчаянным матерщинником: черные слова так и сыпались из его юных, неиспорченных уст. Тем не менее, это был нравственно чистый, не тронутый ни малейшей гнилью человек. На сборах в Покровке (а Леня тоже был радистом) сержант В. повадился шляться по ночам к какой-то молодке и, являясь рано утром обратно в палатку, устраивал целые отчеты о своих с нею забавах. Леня, трогательно окая, в разговорах со мной сильно его осуждал – и при этом без единого непристойного слова:

– Вот скОтина, – говорил он о сержанте. – Женщина дОверилась, а он языком мОлОтит…

Другой мой сосед на том фото – Володя Григорьев из Кузбасса: один из наших взводных интеллигентов. Немногословный, очень чистоплотный, пунктуально добросовестный, он из солдат еще при мне был выдвинут в младшие сержанты. Умный был и уважительный к людям, – приятно вспомнить. Хорошо, что эта карточка сохранилась; на общем фото

(август 1955) его нет – да и, кажется, быть не могло: он прибыл к нам позже – в осенний призыв того же года.

Жаль, нет на общем фото писаря Тарасова, ставившего всех новоприбывших на пищевое довольствие, а также и другого писаря – бурята Степанова, похожего на всех монголов, человека добродушного, но, как многие добродушные люди, невероятно взрывчатого: однажды в казарме на моих глазах он, повздорив с кем-то, запустил в

"противника" табуреткой, но, как в большинстве таких случаев,

"промахнулся"…

Нет и Вани Конончука – нашего взводного шофера и, в силу своей предприимчивой натуры, "бизнесмена"-фотографа. Фотография была его маленьким, но приятным гешефтом: перемножьте-ка рублей по пять за снимок (а то и по десять) на количество позирующих… Правда, это в ценах еще 1955 года, не 1961-го, так что не пугайтесь… А нет фотографа на снимке по той простой причине, что он ведь и снимал!

Ваня-Трекало, Ваня-Ботало – таковы были его прозвища. Болтун и нахал был ужасный, но именно этим, как ни странно, обаятельный – потому что и нахальство его носило какой-то безобидный, явный, открытый характер. Например, купит Конончук себе баночку "сгущенки", проделает в ней дырочку – и сосет, посмеиваясь. Обсосет, обслюнявит, а потом вдруг оторвется от нее, протянет банку тому, кто в этот момент, сглатывая слюну, смотрит на него с невольной завистью, и, якобы простодушно, предлагает:

– Хочешь?

От вкуснятины редко кто отказался бы. Но приложиться губами к засмоктанной дырочке вряд ли кому приятно… Ваня это понимает – и громко смеется над ситуацией, гордый тем, как он здорово придумал: ни с кем не делиться лакомством!

Вообще-то в армии щедро угощают товарищей, презирают жадных.

Рассказывали такой случай, происшедший в нашем полку за год до того, как мы прибыли. Один прижимистый солдат хранил в тумбочке посылку и по нескольку раз в день улучал момент, чтобы полакомиться содержимым. Забегая в казарму, он открывал замочек на тумбочке своим ключом и, отгораживаясь собственной спиной от возможных претендентов на лакомство, поглощал его сам. Решив проучить сквалыгу, товарищи подобрали ключик, съели содержимое посылки, а в опорожненный ящик посадили кота. В намерении опять отведать вкусненькое, владелец посылки раскрыл тумбочку, и из ящика, радостно мяукая, прямо на него выскочил мнимый "вор"…

Глава27.Переписка ефрейтора Поповича с Институтом красоты

Коренастый и круглый Попович черноволос, и, как у всех чернявых, у него крепкая, жесткая, быстрорастущая борода. В армейских условиях иметь такую всегда хлопотно: бриться приходится при помощи холодной воды, что и малоприятно (особенно зимой), и, главное, малоэффективно. А в палаточных лагерях нет даже тех скудных удобств, какие имеются на зимних квартирах.

Петро вечно строит какие-то прожекты, он недаром читает газеты – у него в голове скопилось множество разнообразных сведений, которые он стремится употребить в дело.

– Рахлин, – обращается он ко мне как к признанному взводному консультанту по всем вопросам. – От, припустим, мне, блин-переблин, остозвиздела моя борода. А чи не можно от нее, на хрен, отказаться?

– Петро, ну, сам подумай: что ты несешь? – отвечаю я ему. -

Рассуди: ну, как ты откажешься от бороды? Ну, откажись: а она все равно вырастет.

– Припустим, ты прав, – отвечает закарпатский украинец

Попович, используя, вместо русского допустим, его украинский эквивалент. – А от, припустим, чи нема такого засоба: вывести у себя на морде волосы совсем на хрен?

Меня тоже захватила эта проблема. Ведь и я – читатель и почитатель новостей, а вынужденно частое бритье и мне доставляет массу хлопот.

– Знаешь, – говорю я своему корреспонденту, – в Москве есть

Институт красоты. Я читал – точно есть! Там наверняка имеются по этому делу специалисты. Напиши туда запрос.

– А ответят?

– Петро! – с упреком в голосе говорю я. – Ты в какой стране живешь? ОБЯЗАНЫ ответить! Тем более – тебе как военнослужащему.

– А где адрес взять? Улицу, номер дома… Ты знаешь их адрес?