В армии мне впервые довелось услышать одну из лучших тюремно-лагерных песен – "Я помню тот Ванинский порт…" Созданная безвестным стихотворцем, вне всякого сомнения, пережившим трагически мучительный этап морем из Ванина в Магадан, она хранит печать истинного гения.

Я помню тот Ванинский порт

И вид пароходов угрюмый,

Как шли мы по трапу на борт -

В холодные, мрачные трюмы.

Над морем сгущался туман,

Ревела стихия морская.

Вставал впереди Магадан –

Столица Колымского края.

От качки стонали зэ-ка,

Обнявшись, как кровные братья,

И только порой с языка

Срывались глухие проклятья:

Будь проклята ты, Колыма,

Что названа "чудной планетой"!

Сойдешь поневоле с ума,

Возврата отсюда уж нету…

…

Прощай, дорогая жена,

И вы, мои милые дети, -

Знать, горькую чашу до дна

Испить мне придется на свете.

Я знаю, меня ты не ждешь –

Об этом мне сердце сказало.

Встречать ты меня не придешь

К открытым воротам вокзала…

Не знаю более безнадежной, более трагической песни. В этой записи она не полна и хранит следы неизбежных, при изустной передаче, искажений текста – его строфы неравноценны. Признаюсь, я слегка фальсифицировал запись: в народе поют – "рОдные братья" (не

"кровные"), "рОдные дети" (не "милые"!)…Однако это просторечное деревенское ударение так не вяжется с "горькой чашей" и особенно с архаичным "испить"…Полагаю, стихи сочинил высококультурный, образованный человек, она создана в духе лучших традиций русской казематно-каторжной лирики и восходит к таким песенным шедеврам прошлого, как "Славное море – священный Байкал" и "По диким степям

Забайкалья".

Но вернусь к песням строевым, маршевым. Каждый раз перед сном, во время вечерней прогулки гарнизон заполнялся хоровой перекличкой сотни молодых глоток. Там слышны "артиллеристы", которым "дал приказ" сам Сталин, еще не замененный случайным словечком

"точный"… (Привыкшие вычеркивать из истории страницы и имена, советские "культурники" вскоре после развенчания "культа личности" переписали текст: не "Сталин дал приказ", а "Точный дан приказ").

Здесь – "Суровый голос раздается…" (строка из другой песни), этот

"голос"перебивает какая-нибудь "Вчора-позавчора" или: "К мировой победе смелее в бой". Или: "У нас недаром горит пожаром пятиконечная звезда!" Или: "Эх, подружка, моя родная пушка, самозарядная моя!"

Офицерские жены и дети вынуждены каждый вечер внимать этой какофонии…

Иногда строевая песня превращалась в один из видов… наказания!

Какой-нибудь старшина- самодур за любую провинность мог заставить подчиненное ему подразделение вместо положенного отдыха заняться шагистикой и бравурным пением. Так однажды случилось на летнем сборе радиотелеграфистов с нашей маленькой группой солдат из Чернятина.

Решительно не помню, из-за чего один из нас, Здобнов, выслуживший к этому времени лычки младшего сержанта, вздумал покачать права:. Водя наш строй по военному городку в Покровке, он впемя от времени .кричал: "Рахлин – запевай! Но я уперся – и молчал. Так у него ничего и не вышло, самому надоело нас гонять, и он весь свой гнев спустил на тормозах, приказав нам разойтись по палаткам.

Глава 26.Здравствуйте, товарищи разведчики!

Так приветствовали нас командиры, тренируя к строевым смотрам и парадам. Любой учитель, воспитатель, командир знает: один коллектив

(детский ли, юношеский или солдатский ) отличается от другого. И какой к тебе попадет под начало – зависит от случая или от Бога. Вот так командирам нашего взвода разведки сильно повезло: сколько их было (Андрусенко. Сергиенков, Эпаев, Бучацкий), – взвод, независимо от возглавлявших его офицеров и сержантов, был спокойный,. не склочный, дружный. И приветливо, терпеливо относившийся к своим начальникам. А ведь они все были очень разные: службист Андрусенко старался, аж из кожи вон лез, – отличиться перед командованием, верзила Сергиенков только и мечтал вылезть из болота линейной службы, оторваться от устаревшей, военных лет, техники и попасть на совершенствование, на учебу в ракетные войска,. тогда лишь зарождавшиеся. Пушечное старье нашего полка, "древний" локатор

МОСТ-2 тяготили и раздражали этого пытливого парня. Очень скоро он добился-таки своего, уехал учиться, а на его место прислали маленького, корявого, скуластого и неимоверно нудного старшего лейтенанта Эпаева Семена Эпаевича – марийца по национальности. Этот прибыл в наш полк дослуживать – вопрос о его демобилизации был решен, и ему оставалось только ждать окончательного приказа

"сверху". То ли по привычке предыдущей службы, то ли опасаясь проштрафиться и схлопотать отмену увольнения в запас, но Семен

Эпаевич попытался предъявлять нам требования на полную катушку, как требуют в полковой школе. Он было нас замучил непомерными нагрузками на психику, но, слава Богу, приказ о его демобилизации не задержался. К нам же прибыл лейтенант Бучацкий – тоже не сахар, но тут уж повезло мне: скоре после его прихода на меня пришел приказ о демобилизации…На прощанье я все-таки с ним крепко повздорил, но уж он был надо мною не властен.

Как бы ни отличались друг от друга наши командиры, подбор людей во взводе неизменно оставался удачным. В том смысле, что личный состав был и оставался уживчивым, взаимно доброжелательным. У нас не было ни склок, ни, тем более, драк (исключая "нормальные" подзатыльники, да и то редкие), ни даже каких-либо резких споров.

Если и спорили, то по поводу прочитанных книг, увиденного фильма…

Эту счастливую особенность взвода разведки я каждое лето имел возможность прочувствовать, очутившись на летних сборах радиотелеграфистов. Ребята из радиовзвода,. если и дружили между собой, то, в основном, на почве совместной выпивки или каких-либо пакостей. У них вечно возникали какие-то взаимные счеты и претензии, старослужащие глядели на молодых косо – если вообще глядели…

У нас же в "разведке" господствовало взаимное добродушие. Даже когда были серьезные основания затаить досаду на товарища, напряжение быстро рассасывалось само по себе. На втором году службы со мной случилось то, чего больше всего боятся все радиотелеграфисты: я "сорвал руку". Причину так и не понял: то ли слишком быстро стремился нарастить скорость передачи на ключе Морзе, то ли утомил кисть на земляных работах. Моим постоянным напарником в радиообмене был Петя Попович. Летом 1955 года мы с ним быстро и дружно сдали все нормативы на звание радистов 3-го класса, а в

1956-м оба готовились эту классность повысить на ступень. Но тут-то со мной и "случилось". И при каждом сеансе связи рука быстро уставала, переставала меня слушаться, я часто ошибался, и на так называемые "РПТ" от моего партнера (кодовая фраза, означающая по-французски repetez – "повторите") – уходило драгоценное время.

Мой Попович нервничал, из-за меня не укладываясь в норматив. И однажды. не выдержав, послал мне сигнал "ЩЕМ", т. е. "смените радиста" – получить такую фразу у радистов считается позором. Я тоже вспылил и ответил не предусмотренной "Наставлением по радиосвязи", однако понятной каждому русскому человеку аббревиатурой "ПНХ". Сеанс был прерван. За мат в эфире меня могли посадить на "губу", но обошлось: видно, контролирующий "слухач" нарушение проворонил. В это время мы с Поповичем находились в восьми километрах друг от друга, при встрече же лишь посмеялись: я понимал обоснованность его беспокойства – сочувствуя мне. он не хотел терять из-за меня возможность совершенствования мастерства. Кончилось тем, что Петро выполнил норматив на 2-й класс в паре с другим корреспондентом, а я так и остался на прежней позиции, – впрочем, ничего при этом не потеряв. К "октябрьским" праздникам меня даже хотели сделать ефрейтором, но сравняться в звании с фюрером Германии мне так и не удалось: перескочив через сержантство, я к тому времени сдал на первичное офицерское звание…