– Представляешь, Рахлин, – говорил мне Андриуца на ломанном, но бойком русском, – врач даже не подошел, не проверил. А еще доктор!

Но сержанты – вот какие злые (Андриуца еще не выучил слово

"подлые"): сами его замучили – и говорят: "напился"! Это они – пьяницы. А он и не пьет совсем.

– Я тебе рассказал, потому что ты – комсорг, – объяснил молдаванин. И снова взял с меня клятву: никому я не должен рассказывать, от кого узнал эту историю. Но тут же и заявил: по его мнению, я как комсорг должен что-то сделать, чтобы такие истории не повторились.

Как мне надо было поступить? Молчать нельзя: доверие товарища и – пусть кто хочет, теперь посмеется надо мной – пост комсорга не позволяли мне оставить дело без последствий. Но, будучи рядовым солдатом, я и не имел права "вмешиваться в служебную деятельность" старших по званию и должности. Устав не запрещает обратиться с любой жалобой, но – соблюдая субординацию: сперва спросить разрешения у командира отделения, потом – у командира взвода, потом… и так далее. Каждый, конечно, поинтересуется содержанием жалобы – и она неминуемо застрянет в самом начале пути. Раз в год, на инспекторской поверке,. имею право обратиться через головы всех к поверяющему – он спросит перед строем: нет ли жалоб? Но ближайшая такая поверка – в декабре, а сейчас лето.

Плюнув на последствия, пошел к освобожденному парторгу полка, которым к этому времени стал капитан Гриша Шутовских (имя и фамилия изменены).

Маленький круглый белоголовый улыбчивый добрячок, Шутовских был всеобщим любимцем в полку, солдаты ему особенно доверяли: было в нем что-то очень свойское, домашнее, закадычное. Гриша (так за глаза его называли солдаты) мой взволнованный, сбивчивый рассказ принял с доверием, обещал сохранить источник (то есть меня самого, а до

Андриуцы он доискиваться не стал) в безусловной тайне – и слово сдержал. Не знаю, что и как он говорил участникам истязания

Матвейчука. Но не только не повторялось больше ничего подобного, а вообще сержанты наши стали вести себя как-то мягче, от чего вся обстановка во взводах боевого обеспечения лишь выиграла.

Хотя, может быть, какие-то сведения все же просочились, потому что я почувствовал на себе какую-то отчужденность сержантов, их ко мне настороженность. Однако к тому времени я уже готовился к сдаче экстерном офицерских экзаменов, потом сдал их – и запахло для меня досрочным увольнением в запас.

Я этих сержантов здесь даже не назвал ни разу по фамилии, они остались для читателя просто бесплотными пятнами, фигуры не имеющими. Но для меня облечены в живую плоть воспоминаний.

Вот, например, сержант Гришин. Как-то раз на занятии по строевой подготовке этот маленький носатенький деревенский паренек с семью классами образования обучал нас, молодых, оружейным приемам с автоматом Калашникова. Но пользовался при этом наставлением по автомату ППШ. Этот автомат носят за плечом на ремне стволом вниз, а

"Калашников" – наоборот, стволом вверх. Поэтому строевые приемы с ними совершенно разные. Сержант этого не учел,. и у него получалось, что. "Калашниковы" должны были в определенный момент очутиться у нас стволами вниз. Это было явное недоразумение, и я, желая его натолкнуть на осознание допущенной ошибки, стал одолевать его вопросами. Не понимая логику моего рассуждения, он с сердцем сказал:

– Какой же вы тупой, Рахлин!

Младший сержант Здобнов, могучий сибиряк, был одного со мной года призыва, но – весеннего, и успел побывать в Китае – в Порт-Артуре или Дальнем, откуда вскоре советские войска были выведены по просьбе китайского правительства. Группу солдат оттуда перевели тогда в наш полк – среди них и Здобнова. Это был горлохват, на сборах радистов он пил на моих глазах разведенный в кружке тройной одеколон. Звание

"младшого" ему присвоили без учебы в сержантской школе – за ретивость в службе. "Обучать" Матвейчука им помогал ефрейтор третьего года службы Кочеров – удивительно способный радиотехник, но нахальный и беспринципный человек. Их бы воля – уж меня бы не пощадили. Шутовских это понимал – и принял какие-то свои меры. Как видно, крепко их напугал. Авторитет партии как всесоюзного

"организующе-мобилизующего" пугала был еще достаточно велик.

Бедный, бедный Матвейчук! Тогда мне удалось отвести от него неправый гнев сержантов и "стариков". Но Бог ли, Сатана ли, просто ли Судьба – кто-то над нами крепко его невзлюбил. Однако об этом рассказ впереди.

Глава 21.Солдатскаянаходчивость

Анекдот о том, как сержант Петров сделал то, что не удалось самому Эйнштейну – совместил время с пространством:

– Взво-од, слушай мою команду: вот вам шанцевый инструмент, и копайте канаву – от забора до обеда!

Но тут, по крайней мере, орудия труда налицо. А что нам было делать, когда в первый день по прибытии, едва обмундировав, приказали:

– Подмести территорию!

– А – чем? – задали мы резонный вопрос. Ведь ни метелок, ни веников…

Но резонным этот вопрос считается "на гражданке". В Советской

Армии на него ответ, если и последует, то всегда в одной и той же формуле: – Прояви солдатскую находчивость!

В случае с метелками выход и в самом деле был: в Приморье растут буйные травы. Веники из них, правда, никудышние: с сорванных будыльев осыпается на землю всяческая дрянь, подметание превращается в мартышкин труд. И все-таки приказание выполняли: мели – аж пыль столбом!

Но что было делать в более серьезных случаях: когда, например, нам с Петром Поповичем было приказано перед серьезнейшими учениями оборудовать себе в кузове взводной машины рабочее место и установить на нем радиостанцию?!

Надо было изготовить и закрепить столик или полку, – да не хлипко, абы как, а прочно, чтобы и на тряской дороге не обрушился вместе с приемопередатчиком и упаковкой питания. Но ни Петро, ни я плотничать не умеем, да и нет у нас ни инструмента, ни материала.

Где-то раздобыли или выпросили (но, возможно, и украли) толстую и широкую доску, несколько прочных реек. Влезли в кузов нашего взводного "студера" и начали обмозговывать: как соорудить такую конструкцию, чтобы и станцию установить, и машину не разрушить?

Я и так, и эдак примерял – ни до чего не мог додуматься. Петро вдруг выхватил у меня топор – и обухом стал что есть силы загонять толстый брусок между двумя дощечками переднего ограждения кузова – возле кабины. Вогнал, подпер снизу другим куском бруса – получился приличный, а главное – прочный кронштейн. Так же сделали и второй, а на них сверху уложили и закрепили доску. Все-таки Петька – мужик, хотя и работал геодезистом.

(За этим столиком я в самом начале учений "отличился". Полковая колонна машин выстраивалась на дороге, я, сидя в кузове за станцией, установил связь с батареями в микротелефонном режиме (это значит: не азбукой Морзе, а обычным разговором, голосом). Перегновариваюсь с одним из парнеров по связи (радисты говорят: "корреспондантом")

Ваней Бирюковым – длинным, сутулым, корявым, неуклюжим и вместе с тем ужасно старательным украинским парнем по прозвищу "Ось".

Вообще-то он по паспорту русский, но говорит только по-украински:

"Ось послухай…" Русские ребята, на Украине не бывавшие, слово

"ось" ("вот") воспринимают в его предметном русском значении: как ось телеги или автомобиля. Вот и прозвали они Ивана "Осью". Он, должно быть, даже не понимал, почему: ведь русская "ось" – по-украински "вiсь".

– "Иголка"! Я "Чемайдан"! – кричит мне из эфира мой корреспондент

Ваня "Ось". – Як мэнэ чуеш? Прыем!

– "Чемодан"! – отвечаю я Ване. – Слышу на четыре. Дайте настройку! Прием.

В это время, совершая перестроение, машина четвертой батареи, в которой сидит Ваня "Ось", поровнялась с нами. Мне это не видно – я с головой ушел в работу и кричу в трубку:

– Как теперь меня слышите?