— Мои анализы, наверное, готовы. Чем вы меня обрадуете?

Седой врач, полковник медицинской службы, который навещал меня почти ежедневно, поправил на носу очки и нерешительно подошел к моей койке.

— Я понимаю — вы волнуетесь, но придется еще потерпеть. Должен сказать, что это очень сложный случай. Не будем спешить с окончательными выводами.

— Я согласен подождать еще два или три месяца, только бы разрешили летать! Возможно ли это?

Полковник снял очки и долго протирал их полой белого халата. Присев на край моей постели и глядя мне в глаза, спрашивает:

— Скажите, как вы смогли так загнать себя? У вас когда-то, надо полагать, было отличное здоровье, но такие перегрузки могут сломить и железного человека. Или вы думаете, что ваши нервы крепче железа?

— Нет, доктор, я этого не думаю. Просто некогда было жалеть себя. Одна война сколько взяла, да и после войны не сладко приходилось… Понимаете?

— Понимаю, понимаю… Однако нельзя забывать: человек не вечен…

Полковник вышел, его ждали в других палатах. А я всю ночь пролежал с открытыми глазами, вспоминая и заново переживая минувшие годы. Со дня окончания войны их набралось более двадцати. Разве это мало? Да ведь это, можно сказать, целая жизнь!

Первые месяцы после войны были насыщены до предела. В мае я съездил домой, потом принимал участие в параде Победы, затем готовился к воздушному параду и в полку появился только в ноябре.

Зимой 1946 года снова побывал на родине: трудящиеся Башкирии выдвинули меня кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР и я поехал на встречу с избирателями. После этой поездки все, наконец, вроде улеглось, но ненадолго: весной состоялась врачебная комиссия, которая принесла много неожиданных волнений и тревог.

Это была первая серьезная медицинская комиссия после войны. Многим нашим летчикам не повезло. Списали моего друга москвича Виктора Протчева. Меня признали ограниченно годным для службы в боевой авиации и годным лишь для работы во вспомогательной и транспортной.

Обсудив сложившееся положение с Виктором, мы решили поехать в Москву. Но и московские врачи не обрадовали, повторили то, что мы уже слышали: Протчеву летать запрещается, Гарееву — только во вспомогательной или транспортной авиации!

Что делать? Куда идти дальше?

Походив несколько дней по Москве, я решился на последнее: зайду в Управление кадров Военно-Воздушных Сил, может, там сумеют чем-нибудь помочь. Не помогут там — придется рассчитывать только на себя.

Начальник Управления принял меня быстро, но предложил одно:

— Если хотите остаться в боевой авиации, могу направить на должность адъютанта эскадрильи.

— Но на этой должности не нужно быть летчиком. Вести дела эскадрильи может любой другой, — возразил я.

— Как хотите. Между прочим, вы уже тоже не боевой летчик…

— К сожалению… Поэтому я и пришел к вам. Надеялся на вашу помощь… Хочу летать! Пусть даже в транспортной авиации, но летать! Понимаете?

— Понимаю, но и в транспортной свободных мест нет.

— Этого не может быть! — запротестовал я.

— К сожалению, это так. Но я попытаюсь вам помочь. Поезжайте на аэродром транспортной авиации. Знаете, где он находится?

— Найду.

— Ну, так вот. Если там предложат вам работу и вы согласитесь, приезжайте, мы оформим.

— Благодарю…

Командира части на месте не оказалось, обратился к его заместителю. Подполковник Зайцев отнесся ко мне внимательно. Узнав, кто я и в чем состоит моя просьба, тут же позвонил в полки, пригласил начальника отдела кадров. Однако не повезло мне и здесь.

— Плохо с вакансиями. Если согласны, возьмем заместителем командира эскадрильи,-сказал подполковник и, помолчав, добавил;

— Будешь летать.

— Я кончил войну штурманом полка. А заместитель командира эскадрильи — это должность капитанская…

— Все это так, но лучшего предложить не могу. Решай сам. А должность пусть вас не смущает — наверстаешь!

— Хорошо, я посоветуюсь с товарищами… На следующий день я приехал в часть с документами. Выхода не было, я согласился. С этого дня для меня началась новая жизнь.

Служба в транспортной авиационной части трудная, но интересная. Стал много летать, и за короткое время я побывал во всех концах Советского Союза и во многих странах мира.

Летчики транспортной авиации летали во всякую погоду, в любое время суток. Часто неделями не бывали дома. А если и появлялись, то ненадолго. Так пролетели два года.

В 1948 году некоторые мои товарищи стали поступать на учебу. Сдал свои документы в Военную Академию имени М.В. Фрунзе и я.

Условия приема были нелегкие. Но все вступительные экзамены я сдал на «хорошо» и был зачислен слушателем.

Годы учебы останутся в памяти надолго. Я занимался с увлечением, много читал. Учебные предметы в академии изучались с учетом опыта Великой Отечественной войны и меня это очень интересовало.

Я шел в числе передовых и в дни больших праздников на парадах мне поручали нести знамя академии. До меня знаменосцем был Покрышкин, окончивший академию в 1948 году.

В 1951 году слушатели сдали выпускные экзамены и разъехались по местам назначений. Меня назначили заместителем командира части точно такой же, в какой я служил два года до поступления на учебу.

Снова началась напряженная, тревожная, не знающая ни дня, ни ночи работа. Как и прежде, много летаю. Изучаю новые самолеты, учусь и учу других.

Полеты, полеты, полеты…

День сменяется днем, год годом. И вот уже 1956 год. Командование назначает меня командиром полка. Выполняю ряд серьезных и сложных заданий и начинаю ощущать: не хватает знаний, нужно учиться дальше. Направляю документы в Академию Генерального штаба Советской Армии. Но лишь в 1957 году под Октябрьские праздники меня пригласил к себе командир дивизии:

— Подполковник Гареев, подготовьте полк к сдаче. Постарайтесь, чтобы это не отразилось на работе эскадрилий.

— Сдать полк? Почему, товарищ генерал?

Теперь удивился он:

— Как? Разве вы не знаете? Тогда позвольте поздравить; приказом Министра обороны СССР вы зачислены слушателем Академии Генштаба. Собирайтесь на учебу…

Два года напряженных занятий в высшей академии — и опять служба. На этот раз получаю назначение в ту же самую авиационную часть, которая приютила меня в трудном для меня сорок шестом году. Когда-то я работал здесь на скромной должности заместителя командира эскадрильи. Сейчас дел и тревог у меня будет больше: работаю заместителем командира части.

Но трудности меня не пугают.

Четыре года службы в этой части проходят быстро. Я по-прежнему много работаю над собой, много летаю, осваиваю современные машины.

И вдруг все опять рушится. Вместо гулкой пилотской кабины я снова сижу в тихой, пропахшей медикаментами больничной палате и гляжу в окно. Но вот как-то вечером ко мне зашел летчик, с которым я был в своем последнем неудачном рейсе. Посидели на диване, поговорили о делах в части. Под конец я попросил рассказать, что было с самолетом потом, после того, как я потерял сознание…

Пилот немного подумал, вспоминая подробности, и, смущаясь, стал рассказывать:

— Летели мы ночью, погода была плохая, но вы мастерски вели самолет. Теперь признаюсь, я следил за каждым вашим движением. Ну, стало быть, летим. Вдруг, смотрю, вы как-то на бок завалились, словно вниз смотрите.

— Вниз, говоришь? — спросил я.

— Да, да. Я удивился: и чего он там интересного нашел? Ночью, на такой высоте вниз глядит и глядит… А потом заметил: кренится машина, все больше и больше…

— Ну? — не удержался я. — А ты что?

— Ясно; подправил раз, другой, третий… Потом окликнул. Вы — молчите. Выправил машину и позвал наших. Вы были без сознания. Что было делать? Связались по радио с ближайшим аэродромом, доложили: командир потерял сознание, прошу разрешить посадку. Так мы оказались во Львове. Было уже утро, и я довольно сносно посадил самолет…

После разговора с летчиком через несколько дней мне сообщили заключение врачебной комиссии: работать в авиации запрещается. Это и было мое расставание с небом. Да я и сам понимал, что это правильное заключение.