From joy the holy branches start,

And all the trembling flowers they bear.

The changing colours of its fruit

Have dowered the stars with metry light;

The surety of its hidden root

Has planted quiet in the night;

The shaking of its leafy head

Has given the waves their melody,

And made my lips and music wed,

Murmuring a wizard song for thee.

There the Joves a circle go,

The flaming circle of our days,

Gyring, spiring to and fro

In those great ignorant leafy ways;

Remembering all that shaken hair

And how the winged sandals dart,

Thine eyes grow full of tender care:

Beloved, gaze in thine own heart.

Gaze no more in the bitter glass

The demons, with their subtle guile.

Lift up before us when they pass,

Or only gaze a little while;

For there a fatal image grows

That the stormy night receives,

Roots half hidden under snows,

Broken boughs and blackened leaves.

For ill things turn to barrenness

In the dim glass the demons hold,

The glass of outer weariness,

Made when God slept in times of old.

There, through the broken branches, go

The ravens of unresting thought;

Flying, crying, to and fro,

Cruel claw and hungry throat,

Or else they stand and sniff the wind,

And shake their ragged wings; alas!

Thy tender eyes grow all unkind:

Gaze no more in the bitter glass.

Дикие лебеди в Кулэ[13]

Застыли деревья в осенней красе,

Сухая тропка ведет

Туда, где под сенью октябрьской мглы

По небу в зеркале вод

Дикие лебеди тихо скользят -

Без одного шестьдесят.

Осень сошла в девятнадцатый раз

С тех пор, как я счет открыл

И, сбившись со счета, застыл, оглушен

Гулкими взмахами крыл,

Когда друг за другом они взвились,

Кругами взмывая ввысь.

И память о танце блистающих птиц

Сжимает мне сердце тоской:

Все так измеилось, все стало иным

С тех пор, как, шагая легко,

Впервые я вышел к воде и застыл

Под звон колокольных крыл.

Все так же без устали в стылых волнах

Нежатся, плещут они

И пара за парою тянутся ввысь;

Сердца их, как встарь, юны,

Победы и страсть, как в былые дни,

Все так же нисходят к ним.

Но ныне иною они облеклись,

Таинственной красотой.

В каких камышах они гнезда совьют,

Где обретут покой,

Чей взор усладят, когда новый рассвет

Мне скажет, что их уже нет?

The trees are in their autumn beauty,

The woodland paths are dry,

Under the October twilight the water

Mirrors a still sky;

Upon the brimming water among the stones

Are nine-and-fifty swans.

The nineteenth autumn has come upon me

Since I first made my count;

I saw, before I had well finished,

All suddenly mount

And scatter wheeling in great broken rings

Upon their clamorous wings.

I have looked upon those brilliant creatures,

And now my heart is sore.

All's changed since I, hearing at twilight,

The first time on this shore,

The bell-beat of their wings above my head,

Trod with a lighter tread.

Unwearied still, lover by lover,

They paddle in the cold

Companionable streams or climb the air;

Their hearts have not grown old;

Passion or conquest, wander where they will,

Attend upon them still.

But now they drift on the still water,

Mysterious, beautiful;

Among what rushes will they build,

By what lake's edge or pool

Delight men's eyes when I awake some day

To find they have flown away?

Другие — ведь ты не была верна

Той клятве заветной — стали подругами мне.

Но гляжу ли смерти в лицо,

Восхожу ль на высоты сна,

Нахожу ль забытье в вине -

Вдруг встречаю твое лицо.

Others because you did not keep

That deep-sworn vow have been friends of mine;

Yet always when I look death in the face,

When I clamber to the heights of sleep,

Or when I grow excited with wine,

Suddenly I meet your face.

В губы входит вино,

В очи любовь вникает:

Большего знать не дано

Нам до смертного края.

Подношу я к губам вино

И гляжу на тебя, вздыхая.

Wine comes in at the mouth

And love comes in at the eye;

That's all we shall know for truth

Before we grow old and die.

I lift the glass to my mouth,

I look at you, and I sigh.

Умолкни, сердце, трепет укроти,

Припомни древней мудрости закон:

Кто дрогнет пред волною, и огнем,

И ветром звезд, метущим небосклон,

Того сметет волною, и огнем,

И ветром звездным: нет ему пути

В сей величавый одинокий сонм.

Be you still, be you still, trembling heart;

Remember the wisdom out of the old days:

Him who trembles before the flame and the flood,

And the winds that blow through the starry ways,

Let the starry winds and the flame and the flood

Cover over and hide, for he has no part

With the lonely, majestical multitude.

Когда стоял он средь толпы в селенье Дромахар,[14]

Душа его влеклась к шелкам девического платья,

И прежде чем земля взяла его в свои объятья,

Успел познать он вздох любви и страстной ласки жар.

Но как-то раз на берегу он встретил рыбака -

И серебристая форель в его руках пропела

О сокровенных островах неведомых пределов

В тумане утра золотом, в вечерних облаках,

Где на мерцающем песке, под вечный шум морской,

Под древней кровлею ветвей, навек переплетенных,

Ни Смерть, ни Время, ни Печаль не разлучат влюбленных;

И он услышал эту песнь — и потерял покой.

Когда скитался он в песках округи Лиссадел,[15]

Душа его была полна мирских забот и страхов,

И прежде чем он под холмом истлел могильным прахом,

В трудах и счетах много лет истратить он успел.

Но как-то раз он проходил вдоль кромки синих вод,

И жирный червь прошелестел вдогонку ртом землистым,

Что есть под небом золотым, под небом серебристым

Счастливый, нежный, как цветы, восторженный народ,

Где не иссякнет никогда танцора алчный пыл:

Луна и солнце на ладонь к нему с небес ложатся,

И стопы легче ветерка без устали кружатся;

И он, услышав эту речь, о мудрости забыл.

Когда сидел он над водой колодца Сканавин,[16]

Душа его рвалась от мук, мечтая об отмщенье,

И прежде чем в земной ночи он растворился тенью,

Успел отмыть он грязь обид во вражеской крови.

Но как-то раз в недобрый час у тихого пруда

Жестокосердно вслед ему шепнул спорыш ползучий

О том, как тишина веков бессмертных счастью учит,