15. VIII.1989
Значит, так: «Новый мир» должен быть журналом беспартийным. Какие к тому доводы? Целый ряд.
В нашем безумно, бездарно и преступно политизированном обществе должен быть хотя бы один беспартийный журнал. (А чем больше их будет — тем все-таки лучше.)
Не я буду бороться за ту или иную партийную программу, пусть партии борются за влияние на меня — беспартийного.
Я знал и знаю, что ни одно достижение культуры, а искусства тем более, никогда не было достигнуто в соответствии с партийной программой. Это ничего не значит, что в партийной программе записано: «развивать искусство и культуру», в лучшем случае это значит, что часть заработанных мною средств и уплаченных в налог партия отдаст на нужды культуры. Но я сам по себе отдавал бы больше, причем не на партийную, а на беспартийную культуру надо ввести разумный налог — и все дела. И партии ни к чему.
В великих произведениях искусства никогда нельзя заметить партийности — ни в Чайковском, ни в Пушкине, ни в Пастернаке, ни в Пикассо. Ни в ком из подлинных гениев. Гениальность беспартийна.
Партийности еще могут быть подчинены техника, производство машин и химикатов, но лично я был далек от этих задач.
А вот настораживать партия меня настораживала: что-то и для меня было не так в постановлениях о журналах «Звезда» и «Ленинград», в том, как преследовался Михаил Зощенко, и особенное недоумение вызвала у меня кампания по разгрому генетики, которую возглавил в 1948 году Лысенко. Я заведовал к тому времени кафедрой гидромелиорации в сельскохозяйственном институте, а лысенковщина коснулась и мелиорации. Лысенковцы разгромили академика А.П. Костякова, которого я почитал и почитаю.
В те времена я не знал, но теперь-то знаю, что партийность — это нынче удел нецивилизованных стран, современность которых — чрезвычайные происшествия, ЧП, в силу которых и благодаря которым и возникают чрезвычайные партии. В цивилизованном мире партии действуют активно лишь в некоторых обстоятельствах, скажем, в выборные кампании, во все остальное время они вполне цивильны и никому особенно не навязываются. Они, будучи демократическими, понимают, что партийность — это антипод демократичности. Демократических правительств, по сути дела, не может быть, демократической может быть только система их выборов.
Партии в цивилизованных странах постепенно вытесняются неуставными движениями — «зеленых», милосердия, по борьбе со СПИДом и т. д.
И еще повторяю: во времена-то партийной диктатуры я не был ни антикоммунистом, ни антипартийцем, ничего не слыхал ни о Мандельштаме, ни о Пильняке.
В 1937 году никто из моих близких серьезно не пострадал, наш Омский сельскохозяйственный институт репрессии каким-то образом почти миновали. И если у меня и возникали какие-то сомнения, то я упрекал в них себя: все понимают, а я чего-то все еще не понимаю?!
И я не один был такой в студенческой среде, вся наша компания была (шесть человек, комната № 36, общежитие № 6) беспартийной, иронически относилась к комсомолу и была занята одним — учебой. Мы учились не на шутку, с энтузиазмом, мы знали, что на производстве специалистов нашего профиля не хватает, что там нас ждут с нетерпением: вот уж приедут на практику студенты, народ грамотный, они и запроектируют такой-то и такой-то канал, узел, систему водоснабжения такого-то колхоза-совхоза.
Многие из нас и дипломные проекты защищали самые настоящие, реальные, и преподаватели — рецензенты выступали в качестве реальных экспертов, а дипломный проект прямо с защиты шел в производство.
В общем, дело обстояло для меня так: будут люди хорошо работать — все будет хорошо, власть — тоже хороша.
Впрочем, я и сейчас, кажется, недалеко ушел от того времени, когда думаю: только та власть, то государство нормальны, которые позволяют всем гражданам работать добросовестно и с толком.
Ну а нынче? Знаю, что кто-то должен, елико возможно, сохранять литературный вкус при всеобщей безвкусице, оберегать этот вкус и нечто ценное, когда ценности рушатся, когда впереди — та самая анархия, в которой государство теряет свою даже и незначительную и неопределенную роль, а каждый будет выживать на этом базаре сам по себе и всеми доступными ему средствами.
Конечно, когда в 1986 году я дал согласие пойти на «Новый мир», я этого не знал, не предвидел, задача была другая — пробить государственную цензуру, открыть русскому и русскоязычному читателю все те литературные (причем в самом широком смысле этого слова) богатства, которые скрывал тоталитаризм от народа.
Ну а то, что я знаю нынче о нашей действительности, это даже и не знание, скорее это — то антизнание, которое разрушает историю и культуру. Но, видимо, так: антикультуру уже не минуешь, поздно, и единственная возможность — сохранять культуру как таковую вопреки партийным, а значит, и антикультурным программам, вопреки любой анархии. Придерживаться уже созданных ценностей. Новых в это время не создашь.
Какие для этого есть возможности?
Ничтожные. Самые ничтожные оставляет нам и наша действительность, и мы сами себе, поскольку умеем много болтать и суетиться и мало работать. В работе мы то и дело больше друг другу мешаем, чем помогаем.
Но если говорить о собственном ничтожестве и бессилии, тогда и продолжать разговор незачем и не о чем.
А я намерен продолжать.
Большое место занял в моей жизни проект Нижне-Обской ГЭС, а почему так случилось, почему он привлек меня — надо самому себе отдать отчет, прежде чем об этом рассказывать.
Чуть-чуть повторюсь: в 1932 году я окончил Барнаульский сельхозтехникум, работал агрономом-зоотехником в Хакассии, затем — в Барнауле же, в том же техникуме, был инструктором производственного обучения.
В 1939 году окончил гидромелиоративный факультет, работал инженером-проектировщиком, служил в системе Гидрометслужбы Сибирского военного округа как гидролог. В 1946–1955 годах заведовал кафедрой с.х. мелиорации и в 50-е годы со своими студентами побывал на многих «великих» стройках — на Куйбышевской, Сталинградской, Новосибирской, Усть-Каменогорской. Позже был на Красноярской и Шушенской ГЭС, на Волго-Доне, на строительстве Донской системы каналов (так что я имел об этих многочисленных стройках представление).
Не только мои соученики, но и многие ученики уже были большими начальниками на этих великих.
Но были и невеликие преобразования, в которых я участвовал.
Где-то году в 1952-м Западносибирский филиал АН СССР создал свою, местную, «комиссию по преобразованию природы», и я стал ее председателем, то и дело наезжая из Омска в Новосибирск.
Великими стройками эта комиссия не занималась, а вот делами малыми — да. Скажем, в Омской области мы «выбросили» такой лозунг: «Каждому колхозу — водоем», и это было осуществлено, тем более что в очень многих населенных пунктах водоемы строились еще до революции Переселенческим Управлением и Департаментом Улучшения Земель, которые входили в состав Министерства Земледелия и Государственных Имуществ. Эти водоемы нужно было только расчистить, восстановить.
Между прочим, и другой наш девиз был в Омской области выполнен: «Каждому колхозу — библиотеку». Я же его и подал, тот девиз, и отправил в подшефный моей кафедры колхоз (Иссыккульский район) триста книг из своей библиотеки.
Нет, принципиальных сомнений в Великом плане преобразования природы у меня не было даже и после смерти Сталина. До некоторых пор. Вот ведь — и зав. кафедрой, и всяческий там председатель, а ход устоявшейся за многие годы мысли может изменить и малый случай.
Однажды я получил письмо от какого-то инженера-пенсионера; он считал, что выгоднее построить десять средних ГЭС, в том числе и на притоках главной реки, чем одну суммарной мощности на главной. Да, это будет дороже, но, во-первых, возникнет некоторая экономия на строительстве ЛЭП и потерях энергии, а во-вторых, и это главное — многократно сократится площадь затопления, не нарушен будет и естественный режим главной реки: еще неизвестны ведь все последствия ее полного зарегулирования огромными водохранилищами?