Любовь или ненависть была движущею силою убийства президента д'Артэна советником Сориньи, о котором рассказывает г-н де ла Ривельри во втором томе своей «Истории валленского парламента»? Я задаюсь иногда этим вопросом, рассматривая в гостиной моей тетушки портрет президента д'Артэна. У этого человека красивая, добрая и честная наружность, но в ней нет ничего интересного. Гораздо любопытнее было бы изучить портрет советника Сориньи. Какой порок выдает, признак какой страсти носит это лицо? Ведь человек убивающий всегда имеет превосходство над человеком убитым. Рассмотрите все судебные процессы: убийца всегда привлекает к себе больше интереса, чем жертва. Но г-н де ла Ривельри сказал мне, что портрета советника Сориньи больше не существует. По всей вероятности, после приговора над ним и его казни семья не захотела сохранить изображения того из своих представителей, который окружил ее столь дурною славою. Полотна, представлявшие его, без сомнения, были уничтожены. Во всяком случае, они исчезли. Жаль. Мне очень хотелось бы посмотреть лицо этого высокого судебного чиновника, этого носителя горностая и судейской шапочки, который в самом центре Валлена дерзко заманил к себе в западню одного из своих коллег и, зверски убивши его, изрубил его тело на куски, часть которых сжег, а другую часть бросил в помойную яму; затем, совершив это, показался вечером в нескольких общественных местах, а на другой день мирно отправился в заседание суда, в котором, вследствие отсутствия президента д'Артэна, он должен был председательствовать как самый старший из советников. Это поведение, казалось мне, находило очень правдоподобное объяснение в том, что Сориньи, благодаря своему положению, считал себя огражденным от всякого подозрения и был уверен в своей безнаказанности. Кто мог бы предположить преступника в лице одного из первых судебных чиновников города? Не был ли он в некотором роде выше подозрения? А раз так, зачем принимать предосторожности, даже самые элементарные? Зачем маскировать злодеяние, которое никому не придет в голову приписывать ему? Отсюда невероятная небрежность, которую он внес в свое преступление. Какое-то необыкновенное его легкомыслие. И как мало внимания обращал он на полицию своего времени! Он считал ее неспособной распутать такое неожиданное и необыкновенное дело. Больше того: советник Сориньи не без основания мог предполагать, что, даже в случае раскрытия его виновности, юстиция, вероятно, предпочтет замять дело, ибо отвратительный скандал бросил бы тень на всю почтенную корпорацию. Но, думая таким образом, мы признаем, что советник Сориньи свидетельствовал самое полное презрение к своим коллегам, считая их способными поставить свой корпоративный интерес выше уважения к законам. С другой стороны, не приписываем ли мы этому Сориньи расчетов и рассуждений, которые бьии совершенно чужды ему? Почему не предположить, что в этом деле им руководил простой импульс к убийству, простой кровожадный инстинкт, та животная ненависть, что бросает одного человека против другого, та злоба, которую мы испытываем против себе подобных, то нервное раздражение, которое мы чувствуем в присутствии определенных лиц и которое при известных условиях может дойти до агрессивного помешательства? Чувство это хорошо мне известно. Есть лица, существование которых вы органически не способны выносить, например, существование какого-нибудь г-на де Блиньеля. Конечно, я не дойду до того, чтобы разделаться с этим паяцем, но я с удовольствием выслушал бы известие о том, что нитка, приводящая его в движение, оборвалась.

Рассказы старухи Мариэты о «веселой жизни», которую ведут в Виллуане, предстали в моем воображении в форме странной грезы, когда я потерял власть над возникавшими у меня ассоциациями. Передаю их здесь лишь приблизительно. Я вижу большой зал, торжественно и ярко освещенный канделябрами со множеством свечей, разливающих свой свет по огромному столу, сервированному серебром и украшенному цветами и фруктами. Зал насыщен пряными и пьянящими ароматами яств, вин, женщин: за столом сидят женщины. Они обнажены; их золотистые или розовые тела обрисовываются на фоне драпировок. Свет струится по их затылкам, плечам, спинам, грудям. Волосы заплетены или распущены, и на них играют рыжеватые или темные отблески. Я различаю также белоснежные руки, бедра, пол. Среди всех этих женщин нет ни одного мужчины. Вдруг в тишине раздается смех; головы оборачиваются; я вижу лица, но ни одного из них не узнаю. Лица эти красивы, ноздри у них трепещут, губы раскрываются, глаза смотрят. Все в этом пышном зале: огни, яства, вина, фрукты, цветы, женщины, — все говорит о радости жизни, все возглашает о наслаждениях плоти. Разве существуют другие цели, кроме схватывания, сжимания, пожирания? Для чего еще созданы рты, как не для того, чтобы кусать и целовать? Руки — чтобы брать, глаза — чтоб наслаждаться красивым зрелищем? Разве пол не есть то место тела, к которому устремляются все силы наших чувств? Тут находит успокоение всякий жизненный порыв. Тут смысл нашего существования. Стоит ли жить без чувственных наслаждений? Зачем нам сила, богатство, если они не дают нам, вместе с иллюзией любви, обладания женщиною? Зачем тогда все? Разве для завоевания этого «руна» не годятся все средства? Оно все движет, все оправдывает. Что значат воровство, убийство, насилие, если их «движущею силою» является обладание любимым телом! Разве все нравственные законы не бледнеют перед любовью? Хитрость, обман, ложь, насилие образуют ее обычную свиту. Не исключается ни кровь, ни смерть. Безумец, кто не делается рабом бога любви! Не правда ли, это он предлагает мне последний шанс выйти из моей скуки, из моего небытия? Мне нужно только приблизиться, схватить одно из этих тел, сидящих вон там, передо мною. Мне нужно только поцеловать один из этих ртов. Если он будет сопротивляться… но разве немощны твои творящие насилие руки? Женщины любят, чтобы их насиловали! Ступай же, бери самую красивую! Пусть она бьется и сопротивляется — обуздай ее. Ее длинные волосы развеваются, грудь ее колышется, ее дыхание обжигает тебя, она кричит, глаза ее сверкают. Она яростно отбивается от твоих объятий. Она бранит тебя, оскорбляет, царапает, кусает. Возьми ее, она полюбит тебя. Вот тело ее уже слабеет, зубы ее разжимаются, улыбка расплывается по ее лицу. Схвати ее, унеси ее, открой дверь. На дворе ожидает большой красный автомобиль, вздрагивающий и яростный, как эта женщина. Человек, который должен отвезти тебя, положил руки на руль. Вдруг он оборачивает голову. О ужас! Да это он, я узнаю его на этот раз, — да, это человек, напавший на меня ночью в Булонском лесу, бродяга из валленского сада…

В этот момент я вдруг очнулся от своей грезы. Автомобиль обитателей Виллуана, должно быть, проезжал по Большой улице: я услышал звук сирены. Никогда еще крик ее не был столь пронзительным, столь раздирающим. Он сверкнул, как лезвие ножа в струе крови. Его острие пронзило меня до самой глубины моего существа.

Мне кажется, я почти угадываю тему длинных разговоров тетушки Шальтрэ с г-ном де Блиньелем. Тетушка принимает «меры», чтобы в случае, если она умрет раньше меня, надо мною была учреждена своего рода денежная опека. Мне будет уплачиваться г-ном де Блиньелем более чем скромная пенсия, так что мне невозможно будет покинуть П. и поселиться где-нибудь в другом месте. Значит, до конца дней моих я буду заточен в П., а на г-на де Блиньеля будет возложена обязанность моего тюремщика. Это наполняет его злорадством, разливающимся по всей его маленькой гнусной фигурке. Он «держит меня в своих руках». Его превосходство распространяется и на этого «парижанина»: огромное удовлетворение для его тщеславия. Заметьте, что он уже стар и что, согласно естественному ходу вещей, я, вероятно, переживу его, но г-н де Блиньель не хочет считаться с этою возможностью. Г-н де Блиньель в своем бедном уродливом мозгу решил, что он будет жить вечно. Отчего может прерваться такая правильная, такая пунктуальная жизнь, как жизнь г-на де Блиньеля? Какие причины могут остановить ее движение и испортить ее механизм? Г-н де Блиньель считает себя непрерывным, необходимым, и сознание своей необходимости, своей вечности сообщает ему исключительную уверенность. Его маленькая фигурка выпрямляется от этого. Глаза блестят сквозь очки. Когда он встречается со мною, он принимает лукавый и снисходительный вид. Он «держит меня в своих руках».