Шли годы, и в ожидании своего часа этот царский отпрыск сам превратился из вина в воду. В защитника бедноты. Отверженных и обделённых. Которых, знакомый с трагедией отверженности и обделённости, он понимал лучше других.

Сочувствуя им, Иисус защищал и себя. Его личное спасение — престол — зависело от гибели старого устоя. Нравственного и политического. Чего он и желал. Желая в той же мере спасенья всеобщего.

Это спасение ему было выгодно. Как выгодно было, чтобы страждущие обрели силу. Никто не знает — во что он верил больше. В своё спасение или во всеобщее? Чужая душа потёмки.

— Майор! — снова прервал Берия. — Опять сбиваетесь! Как вы такое могли про Иисуса сказать, — «чужая душа»?

Ёсик ответил опять же мне: любая душа — чужая. Своя тоже. Ибо никто не знает, что в ней из чего состоит. И как в ней это «что» появляется.

Если человек душою верит в то, что ему выгодно, — где, скажите, граница между мыслью о выгоде и верой? И что пришло вначале? И как одно переходит в другое? И ещё…

Мишель сощурилась. Лаврентий качнул пальцем — и Ёсик умолк. Потом кивнул в знак понимания и продолжил.

Как всякому потомку Давида, Иисусу следовало позаботиться о продолжении рода. Ради чего всем «ученикам» своим он, как сказано в Завете, предпочёл некую Марию. Которую в Завете назвали Марией из Магдалы.

«Ученики говорили Иисусу в обиде: Отчего это ты любишь её больше, нежели нас? Спаситель отвечал им и сказал: Почему, спрашиваете, не люблю вас как её? Когда слепец и зрячий бредут в кромешной мгле, они никак друг от друга не отличаются. Но когда придёт свет, зрячий начнёт зреть, но слепец останется во мраке.»

Хотя эта Мария считалась спутницей жизни Учителя и родила от него (сперва дочь по имени Тамар, а потом и двух сыновей), она «следовала за Сатаной». То есть за Главным Писцом, Иудой Искариотом, зелотом, который призывал к войне с Римом и недолюбливал Иисуса за терпимость к врагам.

Я вспомнил Надю, а Чиаурели вздохнул и укорительно взглянул на Мишель. Та пожала плечами: ну и что?! Женщины, мол, спят с одними, а следуют за другими. Во-вторых же, я тебе не спутница жизни, а её подруга!

За «Сатаной» пошла и другая Мария. Мать. Пресвятая Дева.

Мишель возмутилась: почему же тогда мать величали Пресвятой, а Магдалину обзывали «прелюбодейкой»?

То ли отвечая ей, то ли продолжая мысль, Ёсик сообщил, что Магдалина досталась Иисусу не девой: до него она пребывала в другом пробном браке. А таких женщин называли — как назвали её.

— А почему она развелась? — спросил Чиаурели.

— Потому что была в браке! — хмыкнул Лаврентий.

— Ара, сериозулад… (Я серьёзно спрашиваю.)

— Мец сериозулад геубнеби (Серьёзно и отвечаю), — и вернулся на русский. — Брак — самое серьезное основание для развода!

Мишель рассмеялась, чем доставила Лаврентию радость.

Магдалина, однако, развелась, ибо брак был бесплодным.

Иисуса, между тем, беспокоило отнюдь не то, что жена была «прелюбодейкой». Мучило другое: ему уже стукнуло тридцать восемь, а до трона было так же далеко, как прежде.

Иисус учил «любить врага» — и римский прокуратор Пилат считал его лояльным к центру. Но в Иерусалиме и Риме реальная борьба за иудейский престол — закулисная или открытая — шла по-прежнему между отпрысками царя Ирода. Не Давида. Между Агриппой и Антипой.

Что же касается бога, тот — вопреки частым предсказаниям, подозрениям и обвинениям — если и вмешивался во что-нибудь, то не в иудейские дела.

80. Как это мозно делать?!

В сентябре 32-го года христианской эры, в Судный день, то есть за полгода до казни, Иисус решается наконец на первый из трёх отчаянных поступков. Судьбоносных. За что и угодил на крест.

— Значит, не поступков, а проступков! — обрадовался Лаврентий и подправил пенсне. Приготовился к проступку и Мао: крутанул тыквой, но Валечку не нашёл.

В кумранском храме шла своим ходом церемония отпущения грехов еврейскому народу. Отпускала их обычно — после консультаций с богом — знаменитая еврейская «тройка»: «Моисей», «Илия» и «Христос». То есть — Пророк, Священник и Царь.

Еврейский народ состоял из иудеев, живших в Палестине, и тех, кто находился в рассеянии. В диаспоре. Первые считались выше вторых, как Палестина — чище остального мира. Палестинским евреям отпускала грехи главная «тройка», остальным — «запасная».

«Запасники» отпускали грехи не в главном, а в «запасном» кумранском святилище.

Иисус входил в состав «запасной». На правах самого младшего члена, «по левую руку» от Священника. На правах «Христа», Царя. Его не включили бы и в эту, неглавную, «тройку», не будь в ней главным, то есть Священником, Ионатан Анна. Который считал законным давидовым наследником Иисуса, а не Иакова. И поэтому назначил его в «тройке» Царём.

В Пророки, кстати, «справа от себя», он поставил некоего старика Варавву.

В три часа пополудни, когда «тройке» надлежало взойти на амвон и объявить благую весть об очередной милости Всевышнего, Иисус совершил неслыханную дерзость.

Он — сказано в Завете — «преобразился». «Одежды Его сделались блистающими, весьма белыми, как снег, как на земле белильщик не может выбелить бельё.»

На амвоне Иисус оттеснил в сторону Ионатана Анна, встал посередине «тройки», на главное место, и заговорил от имени самого Первосвященника! Которому лишь и позволено завершать церемонию Судного дня!

Я представил себе реакцию Ильича или Лейба, сделай я с ними раньше срока нечто подобное. Не заткни я глотку Каменеву с Зиновьевым, даже в этой тройке я оказался бы четвёртым.

Берия, видимо, разгадал мою мысль и вставил:

— Эс ром схвас гаекетебина — цители кочоба ундао! (Сделай это кто-нибудь другой, его назвали бы выскочкой!)

Я сделал вид, что не понял Лаврентия. Не слышал даже. Ибо слушаю Ёсика.

Как сказано в Завете, повторил майор, «в последний великий день праздника стоял Иисус и возгласил, говоря: кто жаждет, иди ко Мне и пей. Кто верует в Меня, у того потекут реки воды живой».

Слова эти тоже были дерзостью, ибо принадлежали Иоанну Крестителю из клана первосвященников Цаддок. Клана, к которому Иисус не имел отношения. И который только и обладал правом распоряжаться «водою живой» — водою крещения.

Этот поступок, однако, имел прямое отношение к Иоанну.

Хотя его уже казнили за ошибку в предсказании срока восшествия давидова Царя, в этот самый Судный день, согласно его другому пророчеству, бог наконец изволит вмешаться в людские дела и вернёт к власти истинного первосвященника — из Цаддоков.

Вмешался, однако, не бог — прихожане. Бросившись к амвону, они стащили оттуда Иисуса и содрали с него, как с самозванца, «блистающие одежды», наряжаться в которые позволено лишь первосвященникам.

Между тем, сказал Ёсик, как и сказано в Завете, действительно «раздался Голос самого Отца, возвестивший об Иисусе: Это есть сын мой любимый!»

— «Раздался голос самого Отца»? — встревожился Берия. — «Действительно» — говоришь?

А Мао высказал предположение, что Ёсик притомился.

Нет, не притомился, ответил тот. Именно «Голос». Так называли в Кумране представителя «Отца». Иерусалимского первосвященника. Которым был тогда Каиафа. А «Голосом» был Симон Магус.

Услышав о скандале в храме, он поспешил туда и, указав на Иисуса, воскликнул от имени самого «Отца»: «Это Сын мой!»

Симон тем самым не возвеличил Иисуса, а наоборот, вернул его на своё место, вниз. На должность «Христа», Царя. Ибо в «тройке» Царь и Пророк считались Сынами Священника.

— И это весь твой проступок? — удивился Берия и повернулся ко мне. — Амас чинури тройкац апативебда Иосес! Гограц. (Такое Иисусу простила бы даже китайская «тройка». Во главе с тыквой!)

Ёсик возразил: Иисус совершил важный поступок! Ибо, назвавшись первосвященником, он бросил вызов тогдашнему еврейскому укладу.

То есть, в его понимании — всему мировому укладу: диаспора, мол, священна не меньше Палестины! А во-вторых, мол, даже в главном святилище главным священником может стать любой! Главное — не земля и происхождение или принадлежность к клану, а кто ты есть!