– Ну, вот так нормально. Так мы не выделяемся.

Раздался всплеск почти трагической музыки. Они дружно глянули на сцену, а рука Гремина так и осталась на груди Евгении. Невероятно счастливая, она комментирует как ни в чем не бывало:

– А это уже Языков болеет, и они живут вместе на Виа Феличе в Риме.

На сцене Языков сидит на стуле, у него на плечах плед. Женщина куда-то исчезла. Гоголь приближается. Он в шинели. Он пробует приласкать сидящего. Тот уклоняется всем телом. Отстраняет его. Тогда Гоголь ласкает воздух вокруг больного и агрессивно декламирует:

«Я еду к тебе с огромной свитой. Несу тебе и свежесть, и силу, и веселье, и кое-что под мышкой. Жди меня и не уезжай без меня никак. Клянусь, слетит с тебя последнее пасмурное облако, ибо я сильно, сильно хочу тебя видеть, как никогда доселе не алкал; а что сильно, то не может быть никогда вяло или скучно. Обнимаю тебя заочно, пока не обниму всего и крепко как следует лично. Прощай, до свиданья».

Языков страдает под словами Гоголя, как под ударами бича. Он пытается отодвинуться, сидя на стуле. Гоголь, перестав декламировать, явно готовится наброситься на него. Тут две девушки в распоротых ночных сорочках с виднеющимися сквозь прорези грудями поднимают и уводят Языкова под музыку Вагнера. Две валькирии. У края сцены Языков, чуть ли не безжизненно висевший между девушками, вдруг расправляет плечи, выпрямляется и, обернувшись к Гоголю, с вызовом бросает тому в лицо:

Языков исчезает. Прожектор выключается. Когда глаза привыкают к темноте, видно, что на сцене остался один Гоголь. Он сбрасывает маску, его лица разобрать невозможно. Видно только, как он корчится и бьет поклоны, шумно ударяясь лбом о доски. Вкрадчивая музыка сменяется тихим, грустным маршем.

На сцену вступают четыре совершенно обнаженные женщины и четверо совершенно обнаженных мужчины. Они без масок, но их лица тоже не различимы. Хотя очертания хорошо сформированных, зрелых, мускулистых тел угадываются хорошо. Мужчины встают шеренгой, обнявшись за плечи. Начинают бесшумно маршировать на месте, высоко поднимая ноги. Глаза уже привыкли к полутьме. Видно все. Гоголь пытается ползти к ним. Но женщины останавливают его пинками. Они поднимают его за уши, ставят на четвереньки и стаскивают с него шинель. Под шинелью он голый. Женщина с внушительными грудями и задом садится на Гоголя верхом. Евгения, ощущая сладострастное жжение на груди под рукой Гремина, шепчет:

– Это отсылка к «Вию», ты, наверное, догадался.

Гремин кивает.

Гоголь и ведьма на нем верхом делают круг по сцене под дикие кривляния остальных девиц. Гоголь падает. Его пытаются поднять. Пинают, тянут за уши, за руки. Не получается. Тогда женщины ретируются. Марш становится громче и мужественнее. Жестче. Мужчины строем, по-прежнему обнявшись за плечи, громко топая, проходят по сцене, перешагивая через растерзанного Гоголя. Тот медленно уползает следом за ними. Музыка замирает. Наступает тишина.

– Сейчас начнется повальный блуд. Нам лучше потихоньку смыться, пока темно, – сказала Евгения.

Гремин убрал руку с ее груди.

– Пошли!

Евгения забыла, через какую штольню они вошли, и похолодела. Не то чтобы им что-то грозило, нет. Но ей не хотелось нарушать правила игры и спрашивать. Следовало исчезнуть молча, незаметно. Ей стало неловко перед Греминым.

Но Гремин и не рассчитывал на нее. Он уверенно повел Марианну и Евгению к выходу в темноте между горячими переплетенными телами. Когда они были в двух шагах от входа в галерею, снова зажегся прожектор. Они обернулись. На сцене, как в настоящем театре, стояли действующие лица – четверо молодых людей, четверо девушек и Гоголь. В масках. Абсолютно обнаженные. В зале повставали. Началось движение к сцене.

На выходе слуга вежливо поинтересовался, ничем не выдав удивления:

– Вы найдете дорогу?

– Да, конечно, – ответил Гремин.

Свежий воздух пьянил сильнее любого наркотика. Они молчали. Евгения вспомнила про свой вид. Поспешно застегнулась. Марианна поправляла волосы. У калитки при свете фонаря Гремин посмотрел на часы.

– Начало второго. В «Гранд отель» еще открыто. Поехали, выпьем по чашке кофе.

Возле машины Евгения протянула ему ключи:

– Садись ты за руль! – Она не смогла бы вести машину.

В баре «Гранд-отеля», кроме сильно пьяного американца, не было никого. Тот в состоянии отупения никакого внимания на них не обратил. Они сели в противоположном углу. Девушки напротив Гремина. Он заказал им по тизане, себе – кофе и двойной арманьяк. Никому не хотелось говорить. Евгения украдкой поглядывала на Гремина. Он казался подавленным, обращенным в себя. А ее бросало между ликованием и паникой. Может, он ее возненавидит? Кто знает? Соски продолжали пылать. Губы слегка распухли. Никто не спешил. Наконец Гремин, решившись, залпом допил свой арманьяк. Покачал головой с отвращением. Евгения сознавала, что ведет себя неприлично, но продолжала в упор разглядывать Гремина. Тот ничего не замечал. Зато Марианна замечала все. Евгения ощущала на себе ее колкие, жесткие взгляды. Словно в пустоту Гремин отстраненно проговорил, ни для кого, скорее для себя:

– Если это действительно цитаты, никаких сомнений нет: Гоголь был гомосексуалистом. А для меня это тупик.

Евгения снова ощутила жгучую ненависть, кипящую, которая переполняет, разбрызгивается пузырями. До нее только сейчас дошло, что отстраненное состояние Гремина не имело никакого отношения к их почти близости.

Гремин пялился в пустоту. Будто видел перед собой растерзанное тело Маркини. Марианна догадалась, быстро подошла к Гремину, прижала его голову к своей груди, поцеловала в затылок, обняла:

– Не надо, Андрюша! – Она его, кажется, никогда не называла на русский манер. – Не надо, прошу тебя.

Гремин встряхнул головой:

– Извини. Я пойду. Мне пора.

– Тебя отвезти? – спросила Евгения. Он даже не взглянул на нее.

– Не нужно. Спасибо. Я пешком. Мне нужно подышать. Здесь рядом.

И снова Марианне:

– Завтра я позвоню. Извини меня.