– А аквариумы уберем. Калерия закатила истерику?

Ася молча кивнула, потому что обсуждать с заместителем главного свое отношение к этой истерике она не хотела. А злое отношение не прошло: целый день она одна отвечала на звонки приятельниц Кали и Оли, и от бесконечных этих разговоров ответы на письма получались не такими, как она хотела. Самое же главное – гора их не уменьшалась, а даже росла: ежедневная почта приносила значительно большее число писем, чем то, что уходило из отдела. Ася чувствовала, что попала в воронку, что ее крутит и засасывает, рождая в ней отвратительное ощущение паники. А тут еще предстоящая беседа с Крупеней. Зачем она? Все говорят, что он вот-вот уйдет. Эту послезавтрашнюю новость, как всегда, сообщила Оля. Она даже знала, кто придет на его место. Потрясный парень, рост 190, когда-то учился в ГИТИСе. «Двигается как барс…»

Ася пыталась представить себе, как двигаются барсы, но не сумела, забыла, как они выглядят.

Сейчас, пудрясь подарком Зои, она думала о том, как бы побыстрее провести разговор с Крупеней. И еще она думала, что Каля и Оля будут сегодня весь день обсуждать рыбью трагедию, превратят комнату в пресс-клуб, и ей еще раз дадут понять, из какого затхлого водоема она происходит.

Крупеня был бледен, в глазах была боль.

– Пришли? – Он кивнул на стул.– Садитесь.

Он зачем-то открыл ящик стола, будто что-то искал. – Опять было худо. Надо было бы отправить Асю назад и самому уехать в поликлинику, но сделать это он не мог. Надо было еще закончить с «телегой» на Олега. А междугородный разговор был заказан на двенадцать часов.

– Ну как? – спросил он Асю.– Скучаете по дому?

– Естественно,– пожимая плечами, ответила Ася.

– Как устроились? Номер удобный?

– Они все одинаковые. Спасибо. Нормально.

– Я знаю гостиничную жизнь. Мне целый год пришлось переезжать из одной в другую. Все проклял. Не нужна мне была ни Москва, ни работа. Готов был уехать в любую дыру, но с постоянной крышей. А я мужик. Мне это проще.

– Да нет, ничего! – повторила Ася. – Я не очень избалована.

– Не в избалованности дело. В ощущении временности, неустойчивости. Впрочем, это ведь не обязательно у всех одинаково… Вы чем сейчас занимаетесь?

– Письма, письма, письма…

– Черт с ними! – скривившись от боли, сказал Крупеня. – Вы меня интересуете сейчас больше, чем отдел.

– Спасибо! – сказала Ася.

– На здоровье! – ответил Крупеня. – Вы ведь понимаете – ничего газетчику не засчитывается в актив, кроме его статей, корреспонденций, очерков и прочего. Это идет по высокой золотой стоимости. Остальное никто и не вспомнит. Не каких достиг должностей, а что написал.

– Вы о чем? – неожиданно для самой себя спросила Ася.

– О себе. Неважная у меня получилась картина. Если бы кто знал!

– Бросьте! – искренне сказала Ася. – Я помню ваши статьи.

– Не выдумывайте, Михайлова, – насмешливо сказал Крупеня. – Их нельзя помнить…

– Нет, подождите… Я тогда еще училась… Вы писали о той семье, где погиб мальчик… Пьяный шофер… Мы разбирали эту статью на семинаре…

– У вас на редкость хорошая память. Спасибо. Значит, договорились? Я жду вас с темой для командировки.

Крупеню совсем скрутило. Пусть скорей уходит. Ася заметила это и поднялась. Она видела, как он прижался боком к выдвинутому ящику стола. Хотелось сказать ему что-то подбадривающее. Но ничего не приходило в голову. И, неловко потоптавшись, она ушла, Сердясь на себя за то, что нет у нее никогда слова под языком. Здесь так легко все говорят, а она бессловесная тугодумка, тупоумка.

В их комнате было оживленно. Каля и Оля принимали многочисленных редакционных гостей. Шел обычный щебет. В углу пыхтела кофеварка. Ася пробралась к своему столу.

…– Наивно через Шекспира пытаться сказать свое мнение о сегодняшнем мире. Чепуха! И вообще сейчас эпоха китча. Царства подделок. Настоящее – претит. Оно непристойно в своем постоянном напоминании – я настоящее! Кому это надо? Бахвальство голой мышцы перед пиджаком…

– Ах, Каля! Ты прелесть. Все разобъяснила. Никогда больше не пойду в театр. Действительно, идешь, радуешься, а оказывается, это всего-навсего голая мышца бахвалится.

…Да еще перед тобой, перед пиджаком…

– Театр сдох. Душит смех, когда на сцене пылает будто бы мартеновская печь. И перед этой будто бы печью будто бы живые люди. А интеллигентный, умница актер плюет по-ямщицки на ладони, чтоб пошуровать в этой будто бы драматургии…

– Это поиск. Это ощупь… Он всегда идет через будто бы… И я не знаю, что лучше: поплевывающий будто бы сталевар или сразу пять Пушкиных в будто бы кибитке.

– Тоже смех! Хотя эпоха Пушкина уже подлежит абстрагированию… Было давно и неизвестно—правда ли. Но не трожь то, что болит сегодня. Если не знаешь – как.

– А я и не трожу. То есть не трогаю… Я вообще… Так… Ася! Подымите нос, а то мы подумаем, что мы; вам мешаем… Что, Крупеня не говорил вам в тет-а-тете, когда уйдет?

– И что человек выжидает? Всем все ясно…

– Олечка, что тебе ясно?

– А то, что барс уже был на беседе. Правда, смущает его актерское прошлое. Что он искал за кулисами?

– Действительно – что? Умный не пойдет в артисты… Умный в гору не пойдет. Он умный, он знает…

– Куда же умному идти? Куда?

– А ты не знаешь?

– Я серьезно!

– Это в эпоху китча? Или как это, Каля, называется?

– Мы все-таки Асе мешаем. Ася, пошлите нас к черту! Не стесняйтесь, тут одни бездельники.

– Между прочим, бездельники – очень нужные люди. Они, именно они, создают атмосферу труда.

– Ого!

– Уверяю тебя! Они устанавливают необходимую разницу температур, чем обостряют мысль… Ася, вы согласны? Мы треплемся, вы корпите, в результате возникает праведный гнев, а на нем, как на почве…

– Ни хрена не вырастет. Гнев – это пустыня. Это зыбучие пески. Это когда ничего, никого, нигде…

– Не согласен. Гнев – это чернозем. Все революции родились от гнева…

– Такую революцию перешибают соплей… Если она из гнева…

– Именно эту и не убить. Убивают ту, что сконструировали в своих шизофренических головах далекие от жизни теоретики. Там, где голый расчет и никакого настроения… А где Ася? Ушла? Это что, демонстрация?

– Да ну вас! Человек ушел сдать материал на машинку.

– Как она вообще?

– Не понимаю этой манеры тащить в Москву периферию. Зачем? Отвечать на письма?

– Но кто-то должен это делать?

– Она ничего себе, только до ужаса провинциальна…

– Это ругательство?

– Почему? Это почти научная терминология.

– Ну что? Разбежались? Каля, забыл тебе сказать, эта помада тебе очень, очень идет…

– Номер семь…

– Я так и думал… Семь – прекрасно. Как число.

– Семьсот лучше.

– Кстати, Оля! Выручишь?

– Сколько?

– Господи? Хотя бы красненькую!

– У меня пятерка.

– Хуже, но тоже красиво… Спасибо, дорогая!

– Дай бог здоровья твоему папе. Все бедняга пишет и пишет?..

– Не хами! Отберу пятерку.

– Что ты, Олечка, что ты! Передай папе, что если какого-нибудь критика надо побить, я за три рубля сделаю это очень профессионально.

– Передам… Но он удивится, почему так дешево – три рубля?

– Это ведь у меня проходит по разряду сантехнических работ.

– А ежели надо побить коллегу за плагиат?

– Это как ремонт и перестилка паркета. Дороже. Не каждый способен оплатить.

– Все! Хватит! Расходитесь!

– Последняя загадка. Висит груша – нельзя скушать…

– Отвали.

– Ну что это, что?

– Знаем, знаем… Лампочка накаливания. С детства усвоили.

– Дураки! Это тетя Груша повесилась… Все! Ушел! Привет Асе. Скажите ей, что она мне нравится. Особенно глаза. В них что-то первобытно-овчинное… Каля, не надо в меня ничего бросать. Меня уже нет!