Как-то под вечер я, катаясь с другом на качелях, сломал левую плечевую кость и до конца триместра проходил в пращевидной повязке. Два дня спустя и брат мой сломал руку точно в том же месте – вот вам истинное совпадение. Конечно, он сломал руку на поле боя, играя в регби. Я был дурнем, который мог с легкостью избежать увечья, а он – отважным солдатом. Правда, впоследствии выяснилось, что руку он сломал, когда попробовал стибрить из кухни какую-то еду прямо под носом Абеля, и тот спустил его с лестницы. В те дни подобного рода случаи предпочитали замять. Бедный Абель никакого вреда Роджеру причинить не хотел, а травма, заработанная на регбийном поле, выглядела более чем достойно.

Где тут причина, где следствие, сказать не могу, однако на третий мой год в «Стаутс-Хилле», после начала астмы и перелома руки, я обзавелся боязнью физической активности почти в любой ее форме, обратившись в жертву острого ощущения собственной телесной неловкости. Ощущение это было связано и с сексуальностью, однако ею мы займемся несколько позже.

Если приготовительная школа расположена на природе, полна любви, вдохновленной природой и на нее же направленной, то ученик, боящийся природы, боящийся во всех ее проявлениях, естественным образом обращается в одиночку, – а если и домашняя его жизнь протекает посреди природы еще более первозданной, у него возникают серьезные проблемы. Ужас, который внушили мне дохлый крот и насекомые, пожиравшие его мертвую плоть, никогда меня не покидал. Одна только мысль о чешуйницах и вшах, червях и падальных мухах, дождевиках и прочих лопающихся грибах пугала меня до оцепенения. Зловредность смерти, смрад ее, висевший над лесами, перелесками и приозерными рощами «Ста-утс-Хилла», уничтожали любое удовольствие, какое доставляли мне живость белок и барсуков, спокойное достоинство лиственниц, вязов, дубов и ольхи, нежная красота лесной герани, смолевки, колокольчика и пастушьей сумки.

Более того, само бесстрашие других мальчиков создавало новый повод для страха. То, что они никакой неправильности в мире не усматривали, делало их сильными, а меня слабым.

В то время я, полагаю, не помышлял об этом на сколько-нибудь сознательном, заслуживающем разговора уровне. В конце концов, имелись же в школе и другие мальчики из тех, кого сегодня принято называть «ботаниками». И некоторые из них были еще и поботаничнее меня. Одни носили нелепые очки со стеклами в дюйм толщиной, другие спотыкались на каждом шагу, а координацией движений отличались такой, что я рядом с ними ощущал себя просто-напросто гимнастом. Один из учеников до того боялся лошадей, что весь обливался потом, оказавшись хотя бы в двадцати футах от самого низкорослого пони.

Однако два моих недостатка я сознавал с мучительной остротой – и не стану уверять вас, будто с тех пор изжил их полностью.

На первом месте стояло неумение плавать. Рядом со школой располагалось прекрасное озеро, в котором ученикам дозволялось купаться – под присмотром кого-то из взрослых. А был еще и плавательный бассейн, белый, восхитительно овальный, такой мог бы спроектировать Гропиус,[43] вода поступала в него, проходя через замысловатый гравийный фильтр, из которого вечно бил рядом с бассейном игривый фонтанчик. У самого бассейна, на обоих его концах, были устроены чашевидные углубления, заполненные густо-лиловой жидкостью, в которую полагалось окунать, перед тем как войти в воду, обе ступни, – что-то связанное с бородавками, я полагаю.

Если официально свидетельствовалось, что ученик сумел без посторонней помощи дважды проплыть из конца в конец бассейна, он получал звание Пловца, право носить синие плавки плюс разрешение резвиться на глубоком конце бассейна и прыгать с трамплина. Те, кто Пловцами не стал, носили плавки красные и вынуждены были бултыхаться на мелководье, держась руками за бессмысленные, похожие на надгробия, пенопластовые плотики или, еще того хуже, надевая на костлявые конечности надувные подушки.

Я попал в Пловцы лишь на последнем году учебы.

И за всю мою прошедшую с той поры жизнь ни единого раза не купил себе красных плавок.

Ночами, пока все прочие спали, я прокручивал в голове кинофильмы – кинофильмы, в которых я плавал, как Джонни Вейссмюллер,[44] Эстер Уильямс[45] и капитан Уэбб.[46] Я погружался в воду, перекатывался в ней, нырял и, опустив в нее лицо, мощно продвигался вперед, легко и ритмично работая ногами. Я проплывал весь бассейн туда и обратно, один только раз за всю дистанцию поднимая голову над водой, чтобы набрать полную грудь воздуха, а другие ученики теснились вокруг, округлив от изумления и восторга рты, наблюдая за мной, восхваляя меня, подбодряя приветственными криками…

Я мог это сделать, я знал тогда, что могу. И мне было ясно, что только это знание для успеха и требуется.

Единственная причина, по которой я не мог плавать, состояла в том, что мне сказали: ты не Пловец. Однако здесь, на жестких пружинах моей кровати, пока все прочие спали, я знал, что я – выдра, морской лев, порхающий дельфин, дитя Посейдона, Ихтиандр, друг Фетиды и Тритона, что я и вода едины.

Если бы только мне позволили надеть синие плавки, я бы им всем показал.

Грубое столкновение мелких частностей, шум и спешка дня спутывали все карты, лишая меня необходимого хладнокровия.

– Переоделись, Фрай?

– Хорошо, входите в воду.

– Ну же, давайте, мальчик!

– Да никакая она не холодная, господи ты боже мой…

– Ноги! Ноги, ноги, ноги! Работайте ногами!

– Лицо вниз. Это вода, она не кусается…

– Ну что за коряга…

Взрывы смеха моих однокашников, добившихся великого успеха и теперь плюхавшихся в воду на глубоком конце бассейна, обращались в далекое издевательское эхо, а во мне закипали кровь и страх.

«Но я же умел все это ночью! – хотелось мне крикнуть. – Видели бы вы меня ночью! Я плавал, как лосось… как плещущийся лосось!»

Посинелый, дрожащий, я толкал перед собой пенопластовое надгробие, накрепко зажмурясь и задрав голову так, что шея отгибалась назад, и молотил по воде ногами, вверх-вниз, пыхтя и ухая от усилий и паники. Потом вставал, глотая воздух и давясь, как новорожденный; сопли струились, переплетаясь, из моего носа, хлорка жгла глаза и горло, однако я был уверен, что уж на этот-то раз, на этот раз проплыл по меньшей мере половину длины бассейна.

– Поздравляю, Фрай, полтора ярда.

Я торопливо пробегал по траве и заворачивался в полотенце, трясясь и задыхаясь от усталости и позора.

С каким мучительным вожделением наблюдал я за Лейнгом, безмолвно скользившим, подобно юному угрю, под водой от одного конца бассейна к другому. Он пробивал поверхность воды, не создавая ряби, не задыхаясь, а после, смеясь, точно бог, плыл на спине, на боку, «баттерфляем», возвращаясь назад, переворачиваясь и переворачиваясь на плаву, и казалось, что вода облекает его серебристой пленкой, которая блестит и подрагивает, точно зародышевый мешок гигантского насекомого.

Плотно, на манер балийца, обмотав талию полотенцем, я исполнял, в первозданной адамовой pudeur,[47] неуклюжий балет, заменяя плавки трусами, низвергнутый, абсолютно, безусловно и безнадежно, во тьму страдания, в которой ничто – ни деньги, ни объятия, ни сладости, ни сочувствие, ни дружба и ни любовь – не могли предложить мне даже малейшего проблеска радости либо надежды. Жгучий узел, в который стягивались у меня под ложечкой восхищение, негодование, стыд и гнев, – вот одно из тех фундаментальных ощущений детства, которые, подобно вкусу лимонного мороженого или кружочков помидора на поджаренном хлебе, несут нас по ветру памяти или ассоциаций назад, чтобы порою терзать, а порою, разумеется, тешить.