— Видимо, у него фаустовская мания. Только теперь Фауст уже не продает душу дьяволу. Найдена современная преисподняя — антимиры.

Мы пересекли ручей, заросший диковинными, похожими на пузырьки цветами. Струи его никогда не отливали радугой: небо на этой планете постоянно было затянуто серыми тучами и лишь сейчас, в предзакатный час, чуть багровело на западе.

Направо от нас холмистая местность переходила в побережье, на которое лениво набегали лиловатые волны океана. Где-то далеко на западе простирался другой континент, который мы временно обозначили как континент Б. Знали мы о нем очень мало, как и вообще обо всей планете Тристан. Нам было известно только, что это ближайшая планета, жизненные условия которой сходны с земными, только формы жизни здесь примитивнее, а о разумных существах и речи быть не может. Не исключено, что на континенте Б другие условия и там есть какие-то разумные существа. Но там еще никто не был, для таких вылазок у нас просто не хватало времени: мы занимались строительством базы, наша экспедиция прибыла на Тристан всего полгода назад с заданием использовать идеальные условия этой планеты и создать здесь надежный форпост для дальнейших исследований Вселенной.

Мы шли неторопливо и молчали, это была наша обычная вечерняя прогулка. Я покосился на четкий профиль Хольста. Этот человек — один из тех энтузиастов, которые всю свою жизнь посвятили исследованию Вселенной. Сейчас ему лет сорок пять. Землю он покинул, когда ему исполнилось двадцать два года, и с тех пор изредка возвращается туда в отпуск, недельки на две, и, по-моему, всегда скучает, ждет не дождется, когда опять сядет за пульт управления космолета. Хольст старше меня; прежде я летал с ним вторым пилотом, потом меня перевели на самостоятельную работу и мы расстались. Я летал на трассе Земля-Луна, вел первый корабль к Юпитеру, участвовал в неудачной экспедиции на Меркурий. Хольсту доставались задания потруднее. Он единственный, кто уцелел после катастрофы «Надира-2», на пути к периферийным планетам. Почти год он провел отшельником на одном из спутников Сатурна, жил в уцелевшей части космолета, в этом отчаянном положении ухитрился не лишиться рассудка и наконец вернулся на Землю… чтобы через две недели вновь отправиться в космос!

Когда монтировали третью орбитальную станцию Земли и я работал простым линейным пилотом, возил материал туда и обратно, Хольст отправился в свой самый дальний полет, за пределы солнечной системы. Тогда-то и была открыта эта планета. У нее оказалось два спутника — белый и желтый, — и это навело первооткрывателей на мысль назвать ее Тристаном, а спутников — Белокурой и Белорукой Изольдами.

Хольста оставили начальником космодрома — он встретил две ракеты с первыми колонистами и материалами для постройки базы. Третий корабль привел я. Так мы встретились после долгих лет разлуки.

Мы поднялись на небольшой холм. На крупные темные ягоды гроздевидных кустов ложился багровый отблеск заката. Показались блестящие крыши базы. За ними, на фоне скучного небосвода, торчал нос моей «Андромеды». Это был порядком устаревший драндулет, но мне он был дорог — дело привычки! Вот она, моя машина, тихая, послушная, ждет, когда мы отправимся в обратный путь.

— Когда ты летишь на Землю? — внезапно спросил Хольст, словно читая мои мысли.

— Дней через десять. — Мне стало немного грустно. — Это будет мой последний рейс.

— То есть как это — последний?

— Я свое отлетал, приятель. Меня назначили начальником космодрома в Индии. Жена с детьми уже там. Устрою себе уютный домашний очаг и наконец-то обрету покой. Если бы не эта авария с Гейне, я бы давно был там. Но не оставлять же вас голодать. Так или иначе, это мой последний рейс.

— Жена, дети, домашний очаг, — буркнул Хольст. — Самый тяжкий балласт для космонавта! Следовало бы обусловить в контракте, что космонавт не имеет права обзаводиться семьей.

Налево от нас в котловине трое монтажников работали у большого радиотелескопа. Они помахали нам.

— Ты, видно, воображаешь, что очень оригинален? — поддел я Хольста.

— Вовсе нет! — отозвался он. — Просто стараюсь реально смотреть на вещи. Какие уж там оригинальные взгляды! Они меня не привлекают. Думаешь, люди сильно изменились за последние двести-триста лет?

— Ну, насколько я могу судить…

— По книгам, дорогой мой, — прервал Хольст, — только по книгам. А из книг вряд ли узнаешь, как мыслили наши предки. Что нам о них известно? Что они жили, разделившись на государства и народы, говорили на разных языках, так что жители одной планеты не понимали друг друга… воевали между собой… Что еще? Что у них были какие-то очень сложные имена… Все это ерунда, самые поверхностные сведения! А каков был характер человека двадцатого века?

— Соответствовал его образу жизни, милейший.

— Наконец-то ты понял! — воскликнул Хольст. — Допустим, что в целом люди стали лучше. Но ведь и по сей день встречаются эгоисты, завистники, честолюбцы, просто нечестные люди… Да возьми хоть бы этого…

Он кивнул в сторону домика профессора Дефосте. Я оглянулся: домика уже не было видно.

— Представь себе, — сказал я, — что придет время, когда все люди станут абсолютно честными, совершенными… Им будут неведомы злобные чувства…

— И любовь тоже, — прервал меня Хольст. — А честность станет настолько само собой разумеющейся, что ее перестанут замечать… Вздор! Разве когда-нибудь человечество обходилось без проблем? Никогда! Разумеется, проблемы были разные. Каждому времени — свои проблемы; то, что некогда возводилось в добродетель, перерастает в свою противоположность. Прежде люди с легкостью убивали друг друга, теперь они этого не делают. Уже прогресс, черт побери, колоссальный прогресс! Ну, а если прежде люди лгали и теперь порой лгут, это меня не так уж беспокоит.

— Зато тебя беспокоит другое — то, что я хочу иметь свою семью. А мне обидно, что у меня ее до сих пор нет. Когда я женился, жена была гораздо моложе меня. А сейчас? Мы, космонавты, летаем на скоростях, близких к скорости света, и потому стареем медленнее. Еще несколько таких полетов — и мы с ней станем ровесниками.

— Тоже проблема, а? Проблема современного человека, отозвался Хольст. — А все почему? Все из-за этой проклятой зависимости от Земли, никак нам от нее не избавиться, вот что меня бесит. Так что если ты еще не отказался от курения, то это сущий пустяк. Закурим? От пустяков ведь отказываются в последнюю очередь!

Смеркалось. Мы шли не торопясь, потом остановились и проводили взглядом стайку прелестных «стрекоз», круживших над темными кустами.

Не знаю, кто из нас, я или Хольст, первым заметил темный шар, пролетевший по крутой баллистической траектории. Мы бросились ничком на землю и успели заметить, что шар упал где-то возле радиотелескопа. Послышался слабый взрыв, и мелькнула едва заметная розовая вспышка.

Мы вскочили и бросились в сторону, откуда раздался взрыв. Из кустов выбежало какое-то маленькое животное и исчезло.

Мы добежали до котлована. К счастью, ничего страшного не произошло. Радиотелескоп стоял на прежнем месте, а трое монтажников, сидя на корточках, пристально разглядывали что-то на дне котлована. Мы подбежали к ним.

— Что случилось?

Они пожали плечами. Почва в одном месте слегка порыжела, и там валялись какие-то осколки.

— Никто не ранен?

— Нет.

— Тут что-то взорвалось?

— Если и взорвалось, не все ли равно? — безучастно произнес один из монтажников.

— Что ты имеешь в виду?

Он как-то странно поглядел на меня.

— Все равно нам отсюда не выбраться. На эту проклятую планету посылают как на верную гибель.

— Я смотрел на него в изумлении. И это тот самый космонавт, что всего несколько минут назад весело махал нам рукой! Сейчас он и двое его товарищей стояли рядом с нами, с виду живые и невредимые, и все же что-то с ними было неладно.

Врач нашей экспедиции несколько обленился без практики, но, как только в нем появилась надобность, вновь стал живым и энергичным. Пока монтажники раздевались, мы попытались выяснить у него, что с ними случилось.