Нашу уги-шот-ри-и-и-и-ю-у-у-у!!! Наш АШЛАЙ! Наш любимый АШЛАЙ, мы тебя не забудем!!! Не забудем!!!» Наплыв его портрета в широченной чёрной рамке, снова мелькание длинных рук и ног «Шавшеветов»… И так — несколько раз… Когда начало казаться, что эта «живая шарманка» заведена на бесконечно-длительное время, они вдруг оборвали гневный вопль на высоком и громком звуке. И… растворились в быстро темнеющем и густеющем жёлтом тумане, за которым ненавязчиво проглядывало чуть грустное лицо покойного рош-ирия Эрании. «Шавшеветы» унеслись куда-то в желтоватом вихре, грохот сошёл на нет, и на экране высветилась студия Офелии с обилием колышущихся драпировок всех оттенков болотной радуги.

Офелия Тишкер восседала в центре на унитазо-кресле ярчайшего оттенка отливающих старым золотом зыбучих трясин. Над её головой висел портрет Ашлая Рошкатанкера, только чёрная рамка была чуть уже и не столь вычурна.

Звезда эранийских СМИ изменила причёску: длинные прямые волосы неопределённого цвета искусно взлохмачены и рассыпаны по плечам, как это нынче принято у молоденьких, раскованных далетарочек. К её традиционному мини цвета зыбучих трясин публика давно привыкла, классическая фигура популярной ведущей тоже не вызывала былого ажиотажа (сыграл свою роль слишком зрелый возраст обладательницы почти идеальных форм). Круглые коленки, как всегда, на переднем плане.

Камера лениво панорамировала по студии. Вот появилась картинка: слева в обычном студийном кресле Зяма Ликуктус украдкой озирался по сторонам, слегка кося глазами. Он очень хотел, чтобы все знали: он — первый помощник самого Тима Пительмана.

Камера передвинулась вправо, и прямо напротив Зямы на низеньком стульчике оказался… исчезнувший во время Турнира за широкими спинами дубонов и штилей Бенци Дорон. Он очень осунулся, похудел, некогда круглые щёки с ямочками обвисли унылыми складками, но борода, как прежде, аккуратно причёсана, из-под глубокой кипы темно-фиолетового оттенка по бокам и немного спереди выплёскивается поредевшая и сильно тронутая серебром медно-рыжая шевелюра.

Сцену, которая разыгрывалась на экране, впору было бы назвать фантасмагорической комедией, если бы её участником не сделали уважаемого человека, известного почти всей Эрании, арестованного во время Турнира на глазах не только его детей и ближайших друзей, но и всего сектора. И вот теперь, судя по всему, его вытащили на публичный ТВ-суд.

Офелия завела с Зямой нудный диалог, который «для оживляжа» перемежала музыкальными номерами: то шумным и ярким выступлением своей подшефной группы «Шавшевет», то жутковато-чинными аранжировками в исполнении «квартета одной гребёнки», он же группа «Петек Лаван». Казалось, это Зяму «давали» в паузах. Монотонным голосом, как по заученному, он вещал, как пришёл к выводу: самое важное в наше динамичное, стремительно меняющееся время — это «открытость всему новому и прогрессивному, космической динамике и мощи». При этом он с искательной улыбкой шнырял глазами от Офелии до объектива и обратно.

«Уж если власти и руководители сочли, что самым новым и прогрессивным в наше непростое время является космическая мощь силонокулла применительно ко всем видам искусства и культуры, то почему бы не открыть прогрессу свои сердца и умы, несколько как бы заплесневевшие в устарелых и скучных традициях!» — «Ну, и?..» — обворожительно улыбнулась Офелия.

«Я, например, решил начать с того, что сбрил неопрятную бороду, которая меня отнюдь не украшала, которую трудно поддерживать в порядке, дабы вид соответствовал бы нормам современной эстетики и гигиены. Короче, привёл своё лицо к новым, современным стандартам. Ранее, по совету адона Пительмана, я стал посещать концерты элитарных музыкальных коллективов в «Цедефошрии» — я имею в виду существовавший до Великой реконструкции концертный комплекс».

«Мы вас поняли…» — небрежно обронила Офелия, подперев щёку кулачком и взглядом поощрив Зяму продолжать. «Так я приучал себя слушать современные ансамбли и группы. Не сразу мне удалось к этому привыкнуть, потому что эта музыка, её восприятие требуют от нас как бы определённых усилий и навыков слушания. Но я не жалел усилий, я знал: то, что принимает с восторгом руководство, то было бы хорошо для нас всех! Я много раз говорил соседям в Меирии (прошу прощения: ныне это Эрания-Юд-Гимель) о пользе приобщения к современной прогрессивной культуре, убеждал их: прекратили бы вы посещать «Цлилей Рина». Ведь там продолжала звучать унылая, старомодная, — не побоюсь этого слова! — низкопробная… как бы музыка.

То, что самыми новейшими исследованиями признано вредным шаманством. Мне крупно повезло: статьи геверет Офелии, — и он с умильным восторгом улыбнулся, глядя снизу вверх в иронически сверкающие глаза восседавшей перед ним в очень вольной позе ведущей, круглые коленки которой были открыты взорам всех телезрителей, — раскрыли мне глаза! Чем больше статей геверет Тишкер я читал, тем как бы шире открывались мои глаза, расширялись горизонты в постижении прогрессивной и современной струи подобающей цветовой гаммы! И за это я как бы очень благодарен геверет Офелии!» Он старался не глядеть на сверкающие коленки Офелии, при этом он не мог без трепета смотреть в её иронически-зазывно сверкающие глазищи, то ярко-зелёные, то меняющие цвет на таинственно-болотный. Его правая рука осторожно и воровато потянулась к затылку — и это не осталось незамеченным. Близнецы перемигнулись.

Объектив камеры, как бы случайно, уставился на макушку Зямы: во весь экран сверкнула его крохотная кипа в тон оформлению студии, окружённая лысиной, где местами кустились реденькие прядки волос неопределённого цвета.

Зяма не знал, что камера уже показывает крупным планом во всех деталях его руку, которая медленно, воровато тянется к кипе. Крохотные тупые коготки слегка почёсывают макушку, затем стыдливым движением рывком крохотная кипа стягивается с головы, незаметно пропускается меж пальцев, рука медленно опускается вниз, и кипа исчезает в кармане.

По насмешливому взору Офелии, вместе с оператором камеры пристально следившей за его рукой, он понял, что скрыть движение руки ему не удалось. Закралось опасение, что это видели телезрители, и даже его домашние. О, Б-же, что скажет жена, а главное — тесть! У него же нет в мыслях совсем снимать кипу, только на время передачи… Только бы наглый Дорон перестал издевательски ухмыляться. Ну, ничего, сейчас ему улыбочку его чеширскую сотрут! Зяма плохо понимал, почему друзья называли Бенци чеширским львом, а его улыбку чеширской, но исправно повторял за всеми это давнее, со времён службы в армии, прозвище Дорона.

Камера добралась до Бенци, втиснутого в маленький неудобный стульчик, расположенный несколько справа, как бы у ног ведущей. Телефанфарматор специально выбрал такой ракурс. Он хотел ненавязчиво показать зрителям величие популярной элитарной журналистки, пламенно пропагандирующей струю подобающей цветовой гаммы и нарождающуюся науку фанфарологию. А на её фоне — ничтожество тех, кто изначально не принадлежал, да так и не захотел принадлежать к миру элитариев, ради которых она, не щадя своих сил, трудится на ниве просвещения и приобщения отсталой массы к светлому, прогрессивному и передовому.

Конечно, было бы преувеличением сказать, что Бенци Дорон действительно сидел у самых ног ведущей, но с определённой периодичностью камера показывала ракурс, создававший именно такое впечатление. Интерьер студии тоже чем-то смахивал на интерьер зала суда. Геверет ведущая в центре композиции играла роль и судьи, и прокурора, Зяма исполнял роль свидетеля, а Бенци, по замыслу режиссёров передачи, — обвиняемого. Вот только для полноты картины забыли предусмотреть обвиняемому адвоката — надо же, какое упущение! Но преступником Бенци Дорон почему-то не выглядел. Напротив: Бенци сидел на неудобном стульчике прямо, его поза и выражение лица демонстрировали спокойствие и достоинство. Чего никак нельзя было сказать о Зяме.