Потом девочки говорили, что теперь нас обвинят в нападении на власть, особенно меня… после того, ну, ты помнишь…» — «Ренана, девочка моя, а почему ты с самого начала не включила та-фон в режим ницафона? Я ж тебе показывал!..» — осторожно спросил Ирми. — «Думаешь, мы могли что-то соображать? Ты бы знал, какой это был ужас!» — «Понимаю… — сочувственно кивнул Ирми, — всё равно жаль…

Мы могли бы представить документальное свидетельство бесчинства дубонов в женской школе… Я только надеюсь, что в туалеты они не ворвались…» — «Не знаю, что там было, когда мы ушли в общагу… Ведь нам и оттуда пришлось смываться…» Он помолчал, потом осторожно спросил: «А что случилось с той несчастной девушкой?

Ты можешь говорить об этом?» — «Я… — неожиданно Ренана расплакалась. — Я должна выговориться! — с силой сквозь слёзы произнесла она и начала свой рассказ:

— Мы так и не знаем, как… они смогли её вытащить… со двора ульпены… никто этого не видел… и не слышал в этом вое… Наверно, их было много, а другие прикрывали бандитов, которые… которые…» — «Ладно, не надо… Не плачь, родная моя…» — Ирми нежно и осторожно погладил по голове рыдающую девушку; она не обратила на это внимания: «У неё летом должна быть помолвка…» — она больше не могла продолжать, с нею началась истерика. Ирми снова метнулся к крану, налил воды, прижал ей стакан к губам: «Попей, родная моя… — потом ласково уложил её на диван: — Тебе надо поспать… успокоиться после всего, что ты пережила…» — «Надо разыскать её Менахема… в Шалеме… — твердила Ренана и вдруг выкрикнула:

— Сделай же что-нибудь!!!» — «Мы постараемся…» Ренана постепенно затихла и уснула, её сон был долгим, тяжёлым и неспокойным, она ворочалась и то и дело всхлипывала. Ирми вышел из комнаты, прикрыв дверь, и неслышно выскочил за калитку.

Выбравшись из дома Магидовичей, Ширли побрела, спотыкаясь, сама не зная, куда.

Она не чувствовала усталости, ни о чём не думала, только о том, что ей непременно нужно найти Доронов. Ведь дорогу назад теперь всё равно не найти, а стало быть, у неё теперь только одно направление. Подгоняемая этой мыслью она брела и брела, и уже не обращала внимания на то, что через неравные промежутки над нею мельтешили зловеще бликующие и воющие воронки, или фанфароботы, как их назвал Арье… Она даже не чувствовала дурноты, которая всегда накатывала на неё при звуках силонофона. Одна мысль билась в мозгу и подгоняла её: «Найти, найти, найти…» Ширли брела, минуя один перекрёсток за другим, даже не задумываясь о том, какой переполох поднимется у Арье, когда они обнаружат, что племянницы нет в доме. Ширли не задумывалась, что к Арье вот-вот должны придти её родители (если уже не пришли), и он не будет знать, что им сказать.

Ни Ширли, ни Магидовичи, ни, конечно же, её родители, ни обитатели Меирии — даже после событий в ульпене, — в страшном сне не могли себе представить, что совсем недавно весёлый и безмятежный посёлок с благоустроенными, уютными домами, красивыми улицами и площадями обречён. Ещё немного, от силы несколько дней — и под звуки жёсткого силонокулла Меирия превратится в уродливое подобие гигантского «муравейника», или нечто типа захудалой гостиницы — для тех, кто не захотел понять ясный намёк новых властей Эрании и покинуть свои жилища. Ширли, конечно же, не могла знать, что это детище её папы творит все эти жуткие преобразования, названные ораковением. Бывшая папина программа, усовершенствованная прихлебателями Тумбеля, только начинает свою работу — идёт её опытная отработка на нескольких, «случайно» выбранных улицах, в первую очередь — вокруг их ульпены с одной стороны и йешиват-тихон hилель для мальчиков, с другой.

Поначалу она не обращала внимания, что под ногами уже забугрился переливчатый ракушатник, а низко над головой — тёмный тугой жгут, и между назойливо жужжащими, хаотически мечущимися спиральками ехидно ухмыляются «силонокулл-тучи»…

Вкрадчивым силонофоном (разве что чуть тусклее) завывали воронки, и аритмичными синкопами колыхался душный жёлто-коричневый туман. Она подумала, что братья не зря столько времени «тренировали» всю семью на силонокулл-гармонии — как ни тошно было их слушать, но Ширли с её тонким музыкальным чутьём вскоре научилась чётко различать оттенки их всевозможных модуляций, в том числе и их сочетания с другими источниками шума.

Она подняла голову, озираясь по сторонам, и её охватил ужас: ей показалось, что она, непонятно как, из Меирии попала в грязный, облезлый, совершенно чужой город.

Грязные, словно ощипанные, палисадники, голые деревья и кусты, а за ними в глубине пустые дома, судя по всему, покинутые своими обитателями — слепые окна, половина стёкол выбита. Улицы сужались прямо на глазах, тяжело взбираясь в гору, а потом чуть-чуть расширялись и уступами неслись вниз. И — повороты, многочисленные крутые повороты то вправо, то влево, как бы закручиваясь винтом, а потом раскручиваясь. Вместо привычного асфальта под ногами переливается тусклой радугой «ракушатник». Девушка смутно припомнила, что почти такой же тропинкой они пробирались к сектору Юд-Гимель перед Турниром, но тогда они были все вместе, держались друг за дружку и могли видеть в этом неумные выверты организаторов Турнира, которым очень хотелось, (но не вышло!) их напугать.

Здесь и сейчас потрясали не столько пустые, слепые окна, но навалившийся сверху странный тускло-мерцающий полог, закручивающийся в мутной гнойно-желтоватой дымке — там, где полагалось быть небу, — и казалось, не только света, но и воздуха не хватает. На столбах в угрожающе-синкопированном ритме раскачивались фанфароботы, опускаясь и тут же возносясь вверх. Но сильней всего на неё действовал вид свившегося немыслимым жгутом над головой «неба-не-неба», по которому корча болезненно-ехидные гримасы, туда и обратно проносились «силонокулл-тучи».

Ей было до слёз жаль своих детских рисунков, неожиданно превратившихся в символ разрушения и этого уютного посёлка, и ульпены, и вообще всего уклада их жизни.

Она снова оглянулась, утирая глаза кончиком мизинца, и оторопела: на неё угрожающе надвигаются пустые дома со слепо уставившимися на неё окнами, прямо над головой отплясывают бешеный танец кривляющиеся рожи…

Ширли испуганно вжалась в стену, и мимо неё пронеслась странная машина, нечто вроде помеси скорпиона с головастиком. Провожая её глазами, она с изумлением поняла, что это причудливый гибрид автомобиля и руллоката. Это пробудило у неё воспоминания о Дне Кайфа, когда она познакомилась с Доронами и их друзьями.

Перед мысленным взором возник Ирми, выделывающий на руллокате затейливые фигуры на залитой солнцем тропинке, огибающей Лужайку Пикников. Нить воспоминаний повела её дальше, уводя от гнетущей реальности ораковения, разворачивающейся вокруг неё — и привела к знакомству с Доронами. Вот и Ноам — такой, каким она его увидела впервые. Девочка радостно улыбнулась. Мелькали лица Доронов, звучали песни близнецов Шмулика и Рувика. Это была музыка, с которой было связано столько приятных воспоминаний! — дни и часы, проведённые в семье друзей.

Постепенно потускнел жуткий фон фантасмагорической реальности. Она остановилась — ей жгуче захотелось увидеть их… хотя бы одним глазком… хотя бы узнать, что с ними ничего не случилось! Она не имела ни малейшего понятия о том, сколько времени она кружит по ораковевающей на глазах Меирии.

А между тем наступила ночь…

Счастливая случайность привела её в единственный уголок Меирии, которого ораковение почти не коснулось — это был маленький кусочек улицы возле старого дома Доронов, который она после всего пережитого и в опустившейся на посёлок тусклой мгле не узнала. Обессиленная девочка уселась прямо на землю, опершись о бывшую рекламную тумбу, с которой свешивались жалкие обрывки выцветших объявлений и афиш, и забылась тяжёлым сном. Она ещё не знала, что первой счастливой случайностью было то, что она покинула дом родных за несколько часов до явления туда отряда дубонов под командованием её брата Галя.