"Подставив Канариса, сорвав его операцию по диверсиям на русских нефтепроводах, мы снова поднимем вопрос о том, что НАМ НИКАК НЕ УДАЕТСЯ ОТРЕЗАТЬ РУССКИХ ОТ СНАБЖЕНИЯ НЕФТЬЮ. Нефть – это вообще самый больной вопрос германской экономики.

И тогда снова всплывет то, что именно Геринг виноват в том, что немецкая авиация НЕ МОЖЕТ долететь до Баку, а вот английская авиация МОЖЕТ долететь до Плоэшти…

Поэтому, подставив Канариса, мы подставим Геринга!" Это был первый тезис в рассуждениях Шелленберга.

Но был еще и второй.

Не менее убийственный.

А может, и более убийственный.

Шелленбергу было известно о недовольстве высших военных некоторыми "политическими злоупотреблениями наци"…

Пока военные роптали только шепотом.

Пока их многое устраивало – война шла успешно, военные были в почете…

Но аристократы и чистоплюи (тут Шелленберг усмехался своим мыслям, потому как и сам был отчасти аристократом и чистоплюем) – аристократы от генералитета уже начинали тихо перешептываться о СВОЕМ видении германского будущего. Германия без НАЦИ. Огромная, великая Германия, но без всей той грязи коричневорубашечников с их концлагерями и открытым оголтелым антисемитизмом.

"Когда война кончится, генералы постараются уничтожить и Партию и СС… И самого фюрера. Заговор военных – это только вопрос времени." И это был второй тезис Шелленберга.

Ведь Гиммлер не самоубийца!

У него ведь развит инстинкт самосохранения!

– Итак, Вальтер, ты предлагаешь скинуть русским информацию о диверсии на Кавказе? – переспросил Гиммлер.

Шелленбергу не нравилась эта манера фамильярного обращения, но что поделаешь! С волками жить – по волчьи выть. Устав СС предписывал обращаться друг к другу без принятых в армии политесов. Здесь в СС перед званием не говорили "герр майор".

Здесь в СС не было "господ". Здесь все были как братья одного монашеского ордена.

– Да, рейхсфюрер, если операция Канариса потерпит фиаско, мы выиграем дважды.

– Одним выстрелом двух вальдшнепов?

– Да, рейхсфюрер, именно так.

Задумавшись, Гиммлер взялся рукою за подбородок и так стоял как бы в прострации глядя в окно, свободною рукой обнимая себя за талию и покачиваясь на носках высоких хромовых сапог.

– Вальтер, здесь надо сделать все очень и очень тонко, – нарушил молчание Гиммлер, – никаким образом эта утечка информации не должна указать на истинный источник.

– Я понимаю, шеф, – кивнул Шелленберг.

– Если Канарис узнает, "откуда растут ноги" у этой утечки, а он может узнать, Вальтер, у него не отнять – он истинный мастер своего дела, – Гиммлер говорил быстро и со страстным желанием того, чтобы его речи дошли до самых глубин сознания его собеседника, – если они узнают, кто "слил" русским информацию об операции, которую одобрил и утвердил сам фюрер, то нам несдобровать, а в первую голову несдобровать именно вам, Вальтер!

Шелленберг понимал.

Если Канарис узнает, кто погубил его операцию, Гиммлеру придется свалить всю ответственность на исполнителя – то есть на него, на Вальтера Шелленберга, де это его личная инициатива и не более.

Таковы были правила игры.

Живя в лесу не следует обижаться на то, что медведь сильнее волка, а волк сильнее лисицы!

Шелленберг понимал, что в случае удачи, в случае успеха – ему дадут награду…

Гиммлер даст.

А случись у Вальтера прокол, тот же Гиммлер не дрогнув, отдаст Вальтера под суд, первым сфабриковав дело об измене.

Да оно, это дело уже наверняка сфабриковано Мюллером и лежит – ждет своего часа в сейфе У САМОГО или у его первого зама – у венца Кальтенбруннера.

– Канарис никогда не узнает, – сказал Шелленберг, – я позабочусь, чтобы русские были бы уверены в том, что это они сами без посторонней помощи проникли в сокровенные тайны Абвера. И у нас потом будет лишний повод поставить под сомнение компетентность военной разведки. Оставим Канарису пенять на русских, которые якобы попросту переиграли его в искусстве шпионажа.

– Вобщем, я надеюсь на твой профессионализм, Вальтер, – закрыл тему Гиммлер, и усмехнувшись добавил, – а в форме ты бы меньше походил на голливудского еврея, зря все же манкируешь мундиром генерала СС, зря! …

Раю с ее детишками приютила одна черкешенка.

Алия Ахметовна Гозгоева.

Муж Алии воевал в Красной Армии.

Сама Алия работала счетоводом в Тебердинском райпотребсоюзе. Было у нее двое детей – четырнадцатилетний черноглазый пацан по имени Тимур и девочка Эльза двенадцати годков.

Рая не призналась Алие, что Аня и Васечка не ее дети, и что сама она врач из туберкулезного санатория.

Люди боятся этого страшного слова "туберкулез" и здесь их в этом нельзя винить.

Вобщем, соврала, что она обычная отдыхающая из Москвы, которую война застала в Кисловодске, что в Кисловодске у них украли документы и что приходилось так вот и мыкаться до самого прихода немцев – скитаться по домам, перебиваться милостью или случайными заработками если кому уколы нужны или уход за тяжелобольным.

Рая сказала, что сама она – медсестра.

Алия пустила их пожить.

Еда в доме была.

Были и куры, и яйца, и козье молоко.

Рая сразу принялась со рвением работать по хозяйству.

Воду носить из колодца, мыть, чистить, убирать… Даже коз вызвалась пасти.

– А сколько детям твоим лет? – как то вечером спросила Алия.

– Анюте шесть, а Васечке пять, – ответила Рая.

– Сколько ж тебе самой лет то было, когда ты их рожала? – спросила Алия.

– Мне? – переспросила Рая и покраснела, – мне восемнадцать было, я просто моложе своих лет выгляжу, такой у меня типаж.

– А что же Васечка тебя все мамой никак называть не привыкнет? – не унималась Алия.

– Да так уж, – совсем войдя в краску, неопределенно отвечала Рая.

10.

Подмосковное Алабино.

Еще год назад здесь были бои.

Немцы рвались по Киевскому шоссе от Нарофоминска в сторону Апрелевки и Переделкина.

Старый завхоз спортбазы Иван Аполлонович был здесь сразу, как только немцев отогнали. В январе уже нынешнего – сорок второго.

– Морозы, Игорюша, астрашенные стояли, – рассказывал Иван Аполлонович, – и представь себе, едем мы в Нарофоминск на нашей машине на досаафовской, я из кабинки то поглядываю влево-вправо, и знаешь, аж жуть брала! Иногда глядишь, а немцев целая рота сидьмя-сидит – мёртвые заиндивелые. Видать, ночью шли на марше, отступали. На привал сели и все заснули-замерзли до единого.

– А мы их сюда не звали, – заметил Игорь.

– Это точно, – согласился Иван Аполлонович, – мы их не звали окаянных.

Помолчал немного, пожевал беззубым ртом, а потом все же спросил, – а тебе не навредило, Игорюша, что ты с немцами то в тридцать девятом на Кавказе по горкам лазал?

Игорь вздрогнул, поглядел на старого завхоза искоса.

– А ты чего спрашиваешь, Аполлоныч? Или у тебя кто допытывался про меня?

– Да уж было дело, вызывали в эн-ка-вэ-ду, про всех спрашивали, не только про твою душу.

Снова помолчали.

Зябко на спортбазе. Хоть и сентябрь еще только на дворе, а зябко – сыро как то и неуютно. Вот Аполлоныч и печку затопил.

Сидят они теперь – ждут покуда чайник закипит.

– А ты молодцом, Игореша, – начал было подлизываться Аполлоныч, – с медалью вона вернулся, а чё вернулся то? Али по здоровью уже не годен?

– Много будешь знать, – отрезал Игорь, – помрешь не своей смертью.

– Ну ладно, – вздохнул старик и принялся хлопотать с заваркой.

Хитрый Аполлоныч все знал.

Или почти все.

Знал он, что собирают теперь сюда на бывшую базу Цэ-Дэ-Ка (центрального спортивного клуба красной армии) – собирают сюда спортсменов – значкистов Мастер спорта СССР – собирают со всех фронтов.

И ясное дело – не для Олимпийских игр их сюда теперь собирают.

Видать, будет с немцами какое-то соревнование.