Но такой уж у наших мальчиков путь, и йешива в Неве-Меирии — для него самое то».

Ширли при этих словах Ренаны вздрогнула и залилась краской. Она подумала, что после почти года в Австралии она только пару раз и видела Ноама. Ведь он раз в две недели приходит домой, а она бывает у Доронов ещё реже. В праздники, в каникулы сидел с отцом, учился…

Уставившись в бокал с остатками шоколада на донышке, и машинально помешивая ложечкой, она еле слышно спросила: «А что у него с армией? Ведь возраст вроде…» — «Я же говорю: неве-меирийская военная йешива — самый подходящий вариант для него со всех точек зрения! — и вдруг, почти без перехода, заявила звонким голосом: — А ты знаешь, Ширли, что ты оч-ч-чень нравишься Рувику?» — «Да ты что?!

— Ширли от неожиданности даже ложечку уронила на пол: её давно удивляло поведение Рувика, но она не задумывалась, что это кто-то ещё, кроме неё, замечает. В смущении она промямлила: — Ведь он ещё маленький!» — «Не такой уж маленький! Ты же обратила внимание, как они оба за этот год вымахали! Помнишь, были ниже меня ростом, а теперь… О голосе и не говорю! Смешно было на тебя смотреть, когда ты их голоса услышала».

Ширли уставилась в свой опустевший бокал. Ренана, видя смущение подруги, решила сменить тему на менее скользкую: «Когда мы были маленькими, я ими обоими командовала и даже била…» — «Но за что?» — удивлённо уставилась на неё Ширли.

«Мне казалось, что они надо мною смеются, что назло мне так уж-ж-жасно похожи друг на друга… Малая была, глупая, наверно, ещё и ревновала. Они очень тяжело маме достались, папа и бабушка рассказывали, что опасались и за маму, и за них…» Ренана смотрела куда-то в пространство, и глаза её затуманились.

«Конечно, после их рождения мама уже не могла уделять мне внимание, как раньше.

А я, наверно, была ужасная эгоистка! Меня бабушка Шошана очень любит: ведь у папы только братья, девочек там нет. А тут вдруг — девочка, и на папу, их сына, похожа. Когда близнецы родились, и мама была слабая, она меня к себе взяла. С Ноамом никаких хлопот не было, говорят, золотой ребёнок был. С ним дедушка Давид занимался, бабушка Ривка, ну, и папа, конечно… — Ренана осеклась, помолчала и продолжила: — Братики подросли, начали ползать, потом ходить… они мне вообще-то очень нравились, такие куколки! Щёчки кругленькие, пухленькие, румяные, как яблочки! И улыбки, и глазки, рыженькие кудряшки такими красивыми пружинками!..

Ну, как у Бухи сейчас… Мне ужасно хотелось их тормошить, хватать за кудряшки, за ушки, особенно за щёчки. Ох, бедные щёчки! Ты себе не представляешь, что они от меня вынесли!.. Я даже как-то укусила Рувика за щёчку…» Ширли подняла на подругу изумлённые глаза. Ренана вскинула голову:

«Да-да! Укусила Рувика за щёчку! Об этом у нас целое семейное предание… Мне было 3 с половиной года, а близнецам около 2-х. Тогда собрались у нас все бабушки и дедушки, сидели с родителями за столом, пили чай, беседовали. Ноам тихо сидел в сторонке и какую-то книжку рассматривал, как всегда. А мы втроём — на ковре, близнецы чего-то строили из лего. Я смотрела на них, смотрела, пододвигаясь к ним поближе…» «Помню, один из них так опасливо оглянулся на меня, отодвинулся… Вдруг прямо передо мной оказалась такая румяная, такая круглая щёчка… как спелое яблочко!..

Я ка-ак вцеплюсь в неё зубами, а бедный ребёнок ка-ак завопит, за ним и другой.

Мама подскочила, и ну — меня лупить!.. Кричит: «Бандитка! Злодейка! Укусила маленького братика!» Я тоже ка-ак заору! Помню испуганный взгляд Ноама, огромные чёрные глаза над книжкой… А у меня истерика: «Яблочко! Яблочко!» Оба дедушки, за ними папа… подскочили — папа схватил одного близнеца, дедушка Натан другого, унесли их на диван успокаивать, к щёчке Рувика холодное приложили. Дедушка Давид с трудом отнял меня у разъярённой мамы и увёл в другую комнату».

«Он долго говорил со мною, успокаивал, объяснял. Потом пригрозил, что отберёт у меня братиков, если я не перестану их обижать. Потом обе бабушки пришли меня успокаивать… Я, конечно, больше не кусалась, но в покое так и не оставила. Они такие одинаковые, а я никак не могу разобрать, кто из них кто. Представляешь? — два совершенно одинаковых мальчишки, и я их всё время путаю, а они смеются. Ты бы знала, что они вытворяли, какие номера откалывали вдвоём! Ну, я им и давала тумаков за все их проделки, правда, старалась, чтобы мама не видела. Ох, она мне и давала за них, если ловила!.. А они — нет! Маленькие были — только плакали, когда я их била, но никогда, — ни разу! — сдачи не дали. Они меня боялись даже больше, чем маму с папой. Даже странно!» «А у нас Галь с самого начала стал как бы основным, а Гай ему подчинялся… Мама рассказывала… Я-то уже видела, как Гай в рот Галю смотрит и боится что-то вперёд него взять, или сделать… Теперь их не спутаешь, ещё и одеваются по-разному, кроме того, Гай рядом с Галем выглядит как бы… э-э-э… мелким, щуплым. Зато за все проделки Галю доставалось, а Гай получал своё уже от Галя, и это было куда хуже… Родители знали, что Галь заводила, а Гай только подголосок. Галь — почти одно лицо с дедушкой Гедальей, а Гай больше на маму похож… Ваши-то совсем на одно лицо… Когда я была маленькая, почему-то не могла выговорить «Галь» — и говорила одинаково «Гай»!" Девочки рассмеялись. Ширли задумчиво и грустно продолжала:

«Маленькими мы играли вместе, они меня в школу отводили. Гай меня очень любил, старался опекать, во всём помогать. Любил слушать, как я играла свои песенки на пианино… Галь — нет!.. А потом всё изменилось… К нам Тумбель зачастил… Их уводил в комнату, подальше от меня, с ними играл, а уж что говорил, не знаю. И вдруг я поняла, что они не хотят со мной играть, только смеются надо мной, обидно так смеются!..» Ренана слушала рассеянно, грустно улыбаясь чему-то своему. Ширли поняла, что Ренану сильно потянуло на воспоминания, ей очень хочется выговориться. Это её не удивило, и она замолкла, чтобы не мешать подруге. А та как бы невзначай завела разговор о старшем брате: «Ноам всегда был тихим и очень серьёзным. Ты же знакома с нашим дедушкой Давидом, видела — Ноам на него похож. Но как-то именно наш спокойный, тихий, недрачливый Ноам, мне врезал — за дело, как я теперь понимаю». Ширли зарделась и с удивлением подняла глаза.

Ренана задумчиво говорила, глядя в свой опустевший бокал:

«Я разозлилась на близнецов и сорвала с них обоих кипы, а Ноам увидел. Подскочил, глаза молнии мечут! Никогда, ни до, ни после я не видела у него таких глаз…

Как схватил меня, как принялся лупить: «Отдай кипы! Немедленно! И больше не смей!

Ещё раз увижу!..» Я только тихо плакала, но не ответила: поняла, наверно, что за дело. Молча отдала ему кипы и ушла в уголок плакать. Папа увидел это и — к нему:

«Ноам, что это ты делаешь! Как ты смеешь бить девочку! Что она тебе сделала?» А Ноам бурчит, голову опустил: за дело… она знает, за что… Так и не сказал, только сердито поглядывал на меня, пока шёл к себе в комнату, отсиживать наказание».

Ширли чуть слышно откликнулась: «Вот он какой! А ты тоже хороша… Почему не созналась?» — «Ну, потому что маленькая была, папу боялась… Нет… пожалуй, маму больше… Глупая и слишком вспыльчивая… Ведь мне было всего 6 или 7 лет…» — «А-а-а…» — неопределённо протянула Ширли и улыбнулась.

Ренана выпрямилась на стуле: «Ну, беседер! А своим ты позвонила, похвасталась, что поступила?..» — «Да, я уже звонила… — откликнулась Ширли нехотя. — Боюсь, папа не выдержит, что я жить буду не дома…» — «Только ты ничего не говори Рувику, что я тебе сказала, ладно?» — «Ну, конечно! А вообще-то я…» — «А что ты — мы все знаем… И не только ты…» — произнесла с загадочным видом Ренана.

Ширли смущённо глянула на неё и отвела глаза. Она расплатилась, и девочки вышли на вечернюю улицу, освещённую мягким светом желтоватых фонарей.

После праздников начались занятия. Ноам ушёл в военную йешиву, откуда приходил домой на шабат два раза в месяц, иногда навещая семью в середине недели.