В абсолютной темноте дорога, оконтуренная светящимся шнуром, ведет в подземелье. Вскоре темноту прорывают мерцающие звездочки – зеркальный световой эффект. Кажется, что ты плывешь в открытом космосе: звездочки мерцают вокруг тебя – над головой, со стороны, под ногами. И на фоне черного звездного неба высвечиваются милые детские лица…

Далеким фоном звучит прекрасная музыка, и усталый добрый мужской голос, голос отца, повторяет через каждые десять секунд: «Алекс Финдель. Майданек… (Десять секунд тишины и музыка.) Барбара Шац. Освенцим… (Десять секунд тишины и музыка.) Лео Гурвице. Треблинка… (Десять секунд тишины и музыка.)…»

Полтора миллиона имен и траурной музыки в тишине. Когда закончится этот печальнейший список, все начнется сначала. И так – вечность. Пока стоит мемориал, эти имена будут пронзать выстрелом душу. Эти дети не узнают старости, смерти и тления. Они остались навеки детьми, в то время как каждый, кто попадал в этот склеп, умирал вместе с новым именем ребенка. Как праведный учитель Януш Корчак, чей образ навечно запечатлен в камне на аллее Мемориального парка.

Еду на крайний юг страны, еду в Элат.

Билет за тридцать два шекеля прожигает карман. Автобус, словно дрессированный пес, принюхивается к узким улочкам, что сбежались к Центральному автовокзалу Тель-Авива.

В памяти еще держится невероятный галдеж и суета. Если и есть место побойчее автовокзала, так это тель-авивский шуг, рынок. Шуг начинается недалеко от центра города и кончается почти у моря, у второго автовокзала. В Тель-Авиве есть и третий автовокзал, на железнодорожной площади, куда я и приехал поездом из Хайфы…

– Послушайте, – говорил мне бывалый человек, – сколько вам лет? Еще нет шестидесяти? А кто потребует ваш паспорт? Вам же на вид можно дать полный пенсионный возраст.

Я скептически хмыкнул – если побриться, надеть приличный костюм и уложить волосы, то…

– Не надо укладывать волосы, – говорил бывалый человек. – Наоборот! Выньте изо рта свои вставные зубы и не брейтесь два дня. Вполне достаточно. Билет от Хайфы до Тель-Авива стоит девять шекелей, а для пенсионеров – четыре, и без всяких удостоверений здесь верят на слово. Так стоит не бриться два дня? Вы когда собираетесь в Тель-Авив? Завтра? Я вам дам урок, я тоже еду искать работу. Хотя мне билет оплачивает государство, если я ищу работу. За три поездки в месяц. Но пока из них вытряхнешь деньги, потратишь на дорогу в два раза больше…

Назавтра я и впрямь был свидетелем удивительного превращения, как на моих глазах пятидесятилетний «бывалый человек» превратился в дряхлого старца. Контролер сделал просечку в билете пенсионера и отошел, едва сдерживая слезы от жалости к старику. Переждав, мой наставник выпрямил спину, бросил в рот съемную челюсть и улыбнулся. Понимаю, не от хорошей жизни олим дает представление, но что-то не хотелось мне этим заниматься…

Поездка на поезде завораживает. Окно вагона представляет собой экран, на котором прокручивается видовой фильм. Холмистый, покрытый лесом ландшафт сменяет типично карельская природа с густым лесом и морем. Потом возникает среднерусская равнина с одной лишь разницей – каждый вершок земли обработан и ухожен. Апельсиновые плантации перемежают банановые рощи, плоды которых прикрыты синими мешками – защитой от птиц. Поверхность земли переплели резиновые жгуты искусственного орошения, словно корни растений, что пробились на поверхность.

Железнодорожный вокзал Тель-Авива – типично функциональное строение, со стеклянным нависшим переходом от платформы к привокзальной площади. По этому переходу я и попал в бывшую столицу Государства Израиль – Тель-Авив.

В 1909 году к одному из руководителей Поселенческого общества, некогда жителю Житомира Иосифу Рабинскому, больше известному под библейским именем Барака Бен-Канаана, обратились с просьбой евреи арабского города Яффо во главе с Меиром Дизенгоффом. Им надоело жить в перенаселенном Яффо среди мусора, крыс и косого взгляда арабов. А к северу от Яффо вдоль берега моря лежит мертвая песчаная земля.

И Барак уговорил шейха продать евреям землю.

Так появился первый еврейский город за две тысячи лет, названный «Холмом весны» – Тель-Авивом.

Новые поселенцы с неутомимым Дизенгоффом во главе принялись за строительство. Примитивной техникой и своими руками они поднимали город, назвав главную улицу в честь своего вдохновителя – Дизенгофф. Сейчас эта улица не менее популярна на Западе, чем Бродвей или Пикадилли.

Тель-Авив разросся, поглотил своего прародителя Яффо, превратившись в супергород с Яффо на юге, Бат-Ямом и Рамат-Ганом на севере…

Яффо с древней крепостью, восточным базаром, кофейнями, узкими улочками, лавчонками, глядящими дверь в дверь, в которых можно ошалеть от антиквариата, ковров, джинсов, старого барахла, золотых изделий, осликов, коз, лошадей… Яффо мне нравился, но жить там и впрямь не совсем удобно.

С Яффской крепости, что пласталась на высокой скале, открывался вид на Тель-Авив с его бесконечным пляжем, охваченным амфитеатром классных гостиниц, жилых зданий, парков, с башней «Шалом», что венчает «Холм весны».

Тель-Авив – город веселья. Тель-Авив поднимает настроение, бодрит душу, прогоняет уныние – особый воздух у этого города.

Я повстречал здесь множество друзей, с которыми уже и не думал свидеться в этой жизни. Друзья мои трудились в поте лица кто где. На радио, в газетах, на заводах, в научных институтах и лабораториях. Славные мои друзья – трудяги и умельцы – казалось, вырвались на простор Вселенной, заняв каждый свою орбиту, наращивая скорость. Ходит молва, что если в Хайфе трудятся, в Иерусалиме – молятся, то в Тель-Авиве веселятся. Неправда, в Тель-Авиве работают, и еще как работают… и веселятся.

Самое «центровое» место, где тусуются летом молодые и пожилые, – это, конечно, пляж, а лето в этой стране долгое.

Подобрав ничейный лежак, я расположился у самой воды. Солнца я не боялся, оно уже поработало на славу, покрыв кожу плотным кофейным загаром.

– Ты ли это? – услышал я над собой глубокий женский голос. – Или какой-то сержант пехоты, барс пустыни?

Прикрыв ладонью глаза, я увидел давнюю свою приятельницу, актрису Московского театра на Малой Бронной, где когда-то шли две мои пьесы.

– Ну?! – вскочил я на ноги. – Люда! И ты здесь?

– Я, как все, – ответила Людмила X. – Живу в отеле «Марианна». Видишь, та громадина возле «Астории»? Приглашаю в гости.

Я мигом собрался и вскоре уже шел рядом с высокой светловолосой женщиной, выпятив грудь и напрягая мышцы. Идти рядом с красивой женщиной – это экзамен, что с годами все труднее и труднее сдавать…

Людмила рассказывала, что она уже год как живет в Тель-Авиве, что многие общие знакомые уже здесь…

– О! Слушай! – Ее открытое сероглазое лицо явно готовило любопытную для меня новость. – Помнишь, наш театр на выездных гастролях в Донецке играл премьерный спектакль твоей пьесы «Уйти, чтобы остаться»?

– Вспомнила старые калоши, – озадаченно произнес я. – Конец шестидесятых… Ну и что?

Я слушал и вспоминал, как после премьеры на квартире Людиной тети, сестры ее мамы, я устроил премьерный банкет для участников спектакля. Закупили на рынке продукты, и тетя, чудесная кулинарка, весь вечер кормила и поила актеров. Было весело, а Леня Броневой случайно грохнул хрустальный фужер. Все кричали, что это к успеху спектакля, а спектакль едва продержался два сезона…

– Не два, а пять, – ревниво вставил я. – Помню по гонорару.

– Так вот, сын моей тети, Толик, бегал на рынок, что-то покупал, успокаивал Броневого, словом, старался, чтобы всем было хорошо, чтобы люди не чувствовали себя как в гостях…

– Ну и что? – нетерпеливо перебил я.

– А то. Тетку мою звали – Ида, а мальчика – Толя. Тетка так и осталась Идой, а мальчик вырос и стал Натаном Щаранским.

– Не может быть?! – поразился я. – Тот самый Щаранский?

– Да. Тот самый… Стал правозащитником, диссидентом. Прошел все гэбистские круги. А теперь площадь возле ООН в Нью-Йорке названа именем Натана Щаранского.