За биографию Евфросина Василий подвергся суровому приговору церковно-исторических критиков. Порицание вызвано главною частью в содержании жития, разсказом о споре между Евфросином и представителями псковскаго духовенства по вопросу об аллилуии. Более или менее остроумно и решительно доказывают, что все, разсказываемое в житии о борьбе Евфросина за сугубую аллилуию и о видениях перваго «списателя», создано фантазией «жалкаго клирика, отделеннаго почти 70 годами от Евфросина, чтобы авторитетом святаго пустынника и близкаго к нему по времени биографа освятить собственное мнение». Такие выводы облегчались тем, что труд перваго биографа оставался неизвестным. Уцелел список повести, носящей на себе признаки того источника, из котораго черпал Василий: ослабляя ответственность этого биографа перед критикой, она значительно изменяет отношение последней к самым фактам, сообщаемым в житии. Василий замечает в своем труде, что прежний биограф, у котораго он выписал разсказ о его сонных видениях, писал о Евфросине «некако и смутно, ово зде, ово инде». Совершенно такова по составу указанная повесть. Она носит заглавие «жития и жизни преп. Евфросина»; но это собственно повесть о споре по поводу аллилуии; другия известия о Евфросине и его монастыре разсеяны в ней без порядка; автор излагает их в виде отступлений от основнаго разсказа, по мере того, как их касался последний. Здесь есть и разсказ автора о видениях без Василиевых поправок. Такой состав повести объясняется тем, что витиевато разсказывает сам автор о ея происхождении. Сперва он принялся за правильное житие, начал по порядку разсказывать о рождении и жизни святаго до зрелых лет. Но когда дошел он до разсказа о путешествии Евфросина в Царьград для отыскания истины об аллилуии, биографом овладело недоверие к своему разуму и способности изложить эту великую тайну. Смущенный чувством безсилия, в тревожном недоумении напрасно брался он среди тишины глубокой ночи за «писало и хартию»; утомленный «маянием печали», он закрыл глаза, и в полусне явились ему Евфросин с Серапионом, ободряя его на дело. Но автор принял видение за действие нечистаго духа, хотя оно повторилось и на другую ночь; зная мало о Серапионе, первом старце, пришедшем к Евфросину в пустыню, он пошел и подробно разспросил о нем своего игумена Памфила. Уже закрадывалась в него мысль «не вершити жития преподобнаго»; но на третью ночь явилась ему со святыми старцами сама Богородица, открыла тайну божественной аллилуии и повелела поставить ее во главе писания. Уныние исчезло, ум просветлел, и автор написал новую повесть, с новой задачей и по другой программе, вставив в нее части своего прежняго труда, исправленныя и дополненныя при этом. Из этого разсказа видно, что первый биограф не был очевидцем Евфросина, пришел в его монастырь уже по смерти основателя и написал свою повесть со слов оставшихся сподвижников святаго в конце XV или в начале XVI в., не позже 1510 г. Последнее подтверждается словами, с которыми он обращается к Пскову: «Слыши же убо, паче слыши и зело внемли, христолюбивый граде Пскове, земля свободная!» Повесть начинается прямо спором Евфросина с Иовом и его сторонниками об аллилуии; житие выросло само собой из разсказа об этом споре, в который автор вносил при случае другия известия о Евфросине и его монастыре. Всю эту повесть Василий переписал в своем житии почти дословно, позволяя себе легкия перемены в слоге и изредка сокращая чрезвычайно словообильное и растянутое изложение своего предшественника. Литературное участие Василия в новой редакции ограничилось тем, что длинное предисловие источника он заменил другим, поставил на своих местах безпорядочно разсеянные у перваго биографа разсказы о времени до спора и прибавил в начале жития известия о детстве святаго, его пострижении и основании монастыря на р. Толве, а в конце чудеса, совершившияся после перваго биографа, и похвальное слово святому. Так падают обвинения в вымыслах, взводимыя на Василия критикой: перо его было послушной тростью книжника-скорописца. Вся ответственность падает на перваго биографа, а его отношение к событиям дожно ослабить излишнюю подозрительность критиков. Он не был учеником Евфросина, но был настолько близок к его времени и ученикам, чтобы не отважиться на чистыя выдумки. Несправедливо было со стороны критики требовать точности равнодушнаго повествования от полемическаго сочинения; не биограф виноват, если напрягали ученое остроумие, чтобы доказать нелепость его сновидений. Отделив легко уловимыя полемическия неточности в разсказе перваго списателя, найдем, что основные факты в его повести, любопытные для характеристики духовных интересов русскаго общества XV в., подтверждаются современными известиями других источников. В конце предисловия автор откровенно признается, что его повесть вызвана «великим расколом в церкви по вопросу об аллилуии и написана с целию оправдать двоение этой песни». Из вопроса, с каким архиеп. Геннадий, современник биографа, обращался к Димитрию Греку, видно, что разномыслие об этом предмете существовало в конце XV в. в новгородской епархии. Известие, что этот раскол волновал псковское общество уже в юные годы Евфросина, т. е. в начале XV в., и он напрасно искал разрешения вопроса у «церковной чади», подтверждается оффициальными и литературными памятниками того времени. Возможность того, что Евфросин нашел на Востоке, в греческой церкви, подтверждение своего обычая двоить аллилуию, указывается известием Димитрия Грека в упомянутом послании к Геннадию, и непонятно, почему и восточные иерархи, присутствовавшие на московском соборе 1667 г., и позднейшие церковныя историки видели в этом разсказе Евфросинова биографа клевету на греческую церковь. Если архиеп. Геннадий недоумевал об аллилуии и только на основании письма Димитрия Грека признал безразличным и двоение и троение, то напрасно находят странным и подвергают сомнению ответ предшественника его Евфимия, который отказался разрешить Евфросину спорный вопрос, положив его на совесть цареградскаго паломника. Наконец факт, лежащий в основании повести, что такой формальный и неважный вопрос способен был поднять бурю в псковском обществе и получить значение великой тайны в глазах Евфросина и его противников, не заключает в себе ничего невероятнаго ввиду почти современнаго спора о хождении по-солонь и краткаго, но выразительнаго известия новгородской летописи под 1476 г.: «Той же зимы некоторые философове начаша пети Господи помилуй, а друзья Осподи помилуй «.В предисловии к биографии кн. Всеволода автор откровенно признается: „А еже от младых ногтей житие его не свем и не обрелох нигдеже“. Это житие довольно плохо составлено из немногих летописных известий о деятельности князя в Новгороде и Пскове; от себя прибавил автор анахронизм, отнес деятельность князя ко временам Ливонскаго ордена, назвал его „оборонителем и забралом граду Пскову от поганых Немец“. Лучше разсказано о обретении и перенесении мощей в 1192 г.: здесь автор имел под рукой „некое малое писание“ и пользовался изустными разсказами старца клирика Ивана, „добре ведуща яже о святем повествования от неложных мужей псковских старейших“. По отношению к истории Пскова в первой половине XVI в. не лишены интереса чудеса, разсказанныя со слов самих исцеленных или очевидцев. Житие кн. Александра – реторическая переделка древней повести современника в том виде, как она помещалась в летописных сборниках XVI в., т. е. с добавками из летописей; Василий даже не приложил к своему труду позднейших чудес, описанных современным ему владимирским редактором жития; зато он смелее этого последняго изменял текст оригинала, внося в него свое обычное многословие. Главными пособиями при этом служили ему Антониево житие кн. Феодора Ярославскаго и Пахомиево сказание о кн. Михаиле Черниговском. Из перваго он буквально выписал обычную летописную характеристику благочестиваго князя, заменив ею живое изображение Александра, сделанное древним биографом; оттуда же взят разсказ о нашествии Батыя. По сказанию Пахомия он составил витиеватое предисловие к своему труду и разсказал о смерти Батыя. Но характеризующий древнерусскаго биографа недостаток чувства грани между историческим фактом и реторическим образом особенно резко выступает в разсказе Василия о поездке Александра в орду: все, что сообщает о путешествии черниговскаго князя к хану Пахомий, подражатель его перенес на Александра, дав только другой исход разсказу. Житие Саввы Крыпецкаго обильнее содержанием и по характеру источников внушает более доверия. Биограф пользовался разсказами старцев монастыря, которых называет самовидцами чудес святаго и между которыми не могли еще погаснуть свежия воспоминания об основании монастыря и об основателе, умершем в конце XV в.; у Василия, по-видимому, были в руках акты о приобретении сел монастырем и о введении в нем общежития при жизни Саввы. Можно, однако, заметить, что монастырское предание о происхождении основателя в половине XVI в. успело замутиться. В биографии Саввы Василий словами Тучкова из жития Михаила Клопскаго предупреждает, что ни от кого не мог узнать об этом, но в похвальном слове замечает, что одни выводят святаго из Сербской земли, а другие со Святой Горы. В проложном сокращении Василиева жития, составленном вскоре, к этим преданиям прибавлено третье, будто Савва родом из Литвы. Молчание современной псковской и новгородской летописи не позволяет определить степень точности Варлаамова разсказа об Исидоре и товарищах его страдальческой кончины в городе Юрьеве. Впрочем, легко заметить в этом разсказе несообразности, внушающия подозрение к мысли, которую старается провести автор, будто судьба мучеников была следствием стремления городскаго начальства обратить их в католицизм, а не уличнаго столкновения, вызваннаго православным празднованием 6 января. В определении времени события у автора есть противоречие: он говорит, что это было в 1472 г., при новгородском архиеп. Ионе, который умер в 1470 г. Витиеватое и многословное изложение повести носит сильный полемический оттенок, но нет указаний на источники ея фактическаго содержания. В житии Нифонта Варлаам едва прикрывает многословием недостаток своих сведений о святом. Происхождение из киевской области и пострижение в Печерском монастыре – вот все черты биографии до епископства Нифонта, в которых можно видеть действительные факты. Другая половина жития, описывающая деятельность епископа в Новгороде, отношения к митрополиту Клименту и обстоятельства кончины, немного богаче фактами. Биограф не указывает ясно своих источников, замечая, что об имени родителей Нифонта «в повестех нигдеже писание не объяви». Одною из «повестей» служило почти дословно переписанное Варлаамом из Печерскаго патерика сказание о Нифонте. Известно, что это сказание принадлежит к числу прибавочных статей патерика, входящих не во все его списки. Можно проследить его библиографическую историю. В списках первой Кассиановской редакции патерика, составленной в 1460 г., нет этого сказания; но в конце патерика встречаем ряд летописных известий о Печерском монастыре, в том числе и известие о Нифонте. Здесь читаем о пострижении кн. Святоши в 1106 г., о вписании в синодик имени преп. Феодосия в 1108 г., о смерти Нифонта в Печерском монастыре в 1156 г. с разсказом о его предсмертном видении, наконец, о смерти Печерскаго архимандрита Поликарпа в 1182 г. и о избрании попа Василия на его место. Первыя два известия принадлежат еще начальному печерскому летописцу и показывают, откуда взяты остальныя: они записаны в монастыре и из его записок перенесены как в киевский летописный свод, так и в Кассиановскую редакцию патерика. На такое происхождение известия о Нифонте указывает и его состав: оно говорит сначала о приезде Нифонта в Киев и о смерти его, потом передает разсказ Нифонта о его предсмертном видении, далее краткую характеристику епископа и, наконец, один эпизод из его жизни – о борьбе с Климом. Во второй Кассиановской редакции патерика, составленной в 1462 г., эта летописная записка о Нифонте была обработана в особое сказание, в котором части ея приведены в порядок и которое получило в патерике место совершенно не по праву между сказанием Нестора о первых печерских черноризцах и посланием епископа Симона к Поликарпу. Это сказание и заимствовал из патерика Варлаам, вставив в него известие о смерти и обретении мощей современника Нифонтова, кн. Всеволода Мстиславича, о построении Нифонтом Мирожскаго монастыря и послание патриарха к Нифонту. Известие о Всеволоде Варлаам взял из своей биографии этого князя; источник остальных прибавок угадать трудно, если им не было изустное предание Мирожскаго монастыря. Послание патриарха, может быть, сочинено самим биографом; но нет основания отвергать известие о киевском происхождении Нифонта, тем более что мнение, считающее его Греком, есть догадка, не имеющая достаточной опоры. Не встречаем в житии ни одной черты, по которой можно было бы заключить, что биограф пользовался летописью.