Ни в чем так наглядно не выразилась мысль митрополита Макария, вызвавшая разсмотренные соборы, как в его четьих-минеях. По задаче, положенной в основание этого сборника, собрать и переписать «все святыя книги, которыя в Русской земле обретаются», минеи Макария – самое отважное предприятие в древнерусской письменности. Возможность такого предприятия объясняется, с одной стороны, богатством новгородской письменности и материальными средствами новгородскаго владыки, не щадившаго «сребра и всяких почестей» для различных писарей, с другой – направлением всей деятельности пафнутьевскаго постриженника, не отличавшагося творческим даром, но любившаго собирать, приводить в порядок и украшать приготовленное прошедшим. В этом направлении источник мысли об общей канонизации русских чудотворцев. Минеи представляют такую же попытку централизации в области древнерусской письменности, какой были соборы 1547 и 1549 г. в области русских церковно-исторических воспоминаний. Во вкладной записи, написанной Макарием в ноябре 1552 г. и приложенной к так называемому успенскому списку миней, единственному полному экземпляру памятника, собиратель говорит: «А писал есми сиа святыя великиа книги в Великом Новегороде, как есми тамо был архиеп., а писал есми и сбирал и в едино место их совокуплял дванадесять лет». Из вкладной, приложенной к новгородскому софийскому списку миней, видно, что в 1541 г. этот список в составе 12 книг был окончен и подарен архиеп. софийскому собору; июльская книга этого списка, как видно из приписки в конце ея, начата и кончена в 1538 г. Отсюда следует, что работы над минеями Макарий предпринял в 1529–1530 гг. Но известие вкладной 1532 г. о 12-летнем труде над минеями в Новгороде не совсем точно определяет ход их составления. Это известие относится к одному софийскому списку, которым не завершилось образование сборника. Успенския минеи, переписка которых кончена в 1552 г., не простой список с софийских, а скорее другая, более полная и обработанная их редакция: кроме изменений в порядке статей встречаем значительное количество произведений, не попавших в софийский список и занесенных в успенский; между ними есть памятники, которые впервые явились в свет уже после 1541 г., когда кончены были софийския минеи. Таким образом, минеи Макария слагались долее 20 лет. Ни по цели, ни по исполнению оне не могут назваться литературным памятником, не представляют литературной обработки запаса, накопившагося в древнерусской письменности к половине XVI в. Литературное участие собирателя в составлении памятника ограничилось поправками в языке статей или, как он сам замечает во вкладной 1552 г., «исправлением иностранских и древних пословиц», переводом их на русскую речь. Даже редакторский надзор его едва ли простирался одинаково на весь состав огромнаго сборника. Собирая и группируя рукописный материал, Макарий не успевал ни распределить точно по минейной программе все статьи, ни подвергнуть каждую из них предварительному просмотру. На это указывает и размещение статей в сборнике, и неисправность текста в некоторых из них, и, наконец, признание самого собирателя, что иное он оставил неисправленным и среди святых книг где-нибудь мог пропустить в сборник «ложное и отреченное слово святыми отцы». Несмотря на это, минеи не лишены интереса и по отношению к литературной истории древнерусской агиобиографии на севере. К последней относится небольшое количество памятников, около 40 в числе 1300 всех житий, вошедших в состав успенскаго списка миней. Но очень многия из этих русских житий не сохранились в списках, которые были бы древнее макарьевских. Далее, в составе этого небольшаго отдела миней просвечивает литературный взгляд Макария на житие. Собиратель соединил в своем сборнике далеко не все русския жития, написанныя до 1530 г. Некоторыя из них, вероятно, остались неизвестны Макарию; но отсутствие других в его минеях объясняется другой причиной. Собрав все жития, написанныя до миней, но не попавшия в них, какия теперь известны, легко заметить, что это – или краткия жития первоначальной неразвитой конструкции, или жизнеописания, отличающияся характером простой биографии историческаго лица и чуждыя агиобиографической реторики. Участие литературнаго взгляда Макария в составе разсматриваемаго отдела мений особенно ясно обнаруживается на житии Александра Невскаго: митрополит знал о существовании древней биографии князя, написанной современником, но не допустил ея на страницы своих миней в первоначальном виде, а поручил переделать ея по правилам господствовавшей реторики житий. При этом он сам сознавал, что такое житие не историческая повесть, и в чисто историческом сборнике, в Степенной книге, поместил другую переделку жития, которая проще и полнее изображает жизнь князя. Отсюда видно, в каком смысле должна была влиять на русскую агиобиографию любовь Макария к церковно-историческим литературным памятникам и преданиям, выразившаяся в его минеях. Достаточно краткаго библиографическаго обзора русских житий, составленных писателями Макарьевскаго времени, и прежде всего тех, которыя написаны по непосредственному внушению Макария, чтобы видеть, что движение, возбужденное в русской агиобиографии сверху канонизацией и церковно-историческими наклонностями главы иерархии, только утверждало господство установившихся литературных форм жития, не внося потребности в более широком изучении и в менее условном понимании исторических фактов.

Первым по времени из житий, написанных по распоряжению Макария, была новая редакция биографии Михаила Клопскаго, составленная в 1537 г. Василием Михайловичем Тучковым. Неизвестно, почему архиеп. Филарет назвал этого писателя Михаилом, смешав его с отцом, Михаилом Васильевичем Тучковым, дедом Андрея Курбскаго по матери. Оба Тучковы, отец и сын, были довольно известные люди на Руси в XVI в., и исторические источники сохранили о них достаточно сведений. Автор новой редакции жития Клопскаго юродиваго в похвале святому дважды называет себя недостойным рабом Василием; то же имя находим у современника, новгородскаго летописца, который подробно разсказывает о происхождении новаго жития и называет автора сыном боярским, тогда как Михаил Тучков уже в 1512 г. является окольничим, еще при великом князе Василие был наместником в Новгороде, а в 1537 г. принадлежал к числу старых думных бояр. Столь же ошибочно другое известие архиеп. Филарета, будто биограф Тучков стал потом иноком Илиею, написавшим канон Михаилу Клопскому и житие Георгия, мученика болгарскаго. По известию, скрытому автором в каноне, последний написан рукою пресвитера Илии по благословению новгородскаго архиеп. Макария, следовательно, не позже 1542 г. Житие Георгия болгарскаго, по словам биографа, того же Илии, составлено в 1539 г. Отсюда видно, что, если бы этот Илия был Василий Тучков, мы не встретили бы оффициальнаго известия, что на царской свадьбе в 1547 г. была только жена Василия Михайловича Тучкова, а сам он болел, убился с коня и его место дружки с невестиной стороны занимал Морозов. Разсказ самого Тучкова в послесловии к житию и известие современнаго летописца согласно показывают, что побуждение, вызвавшее новую редакцию, было чисто литературное: Макарий был недоволен «весьма простым» изложением древней редакции, и, когда к нему явился за благословением грамотей сын боярский, приехавший в Новгород собирать ратников в поход и «издетска навыкший велми божественнаго писания», владыка упросил его «написать и распространить житие и чудеса» Михаила, сообщив ему для этого древнюю редакцию. Согласно с этим летописец разсматривает труд Тучкова исключительно со стороны литературной формы: «Аще кто прочет сам узрить, како ветхая понови и колми чудно изложи». При этом он не может удержаться, чтобы простодушно не выразить своего удивления перед тем редким в истории нашей литературы явлением, как «от многоценныя царския палты сей храбрый воин прежеписанный Василей светлое око, и всегда во царских домех живый и мягкая нося и подружие законно имея, и селика разумия от Господа сподобися». Сам биограф указывает образчики элементов своего книжнаго образования, ссылаясь и на житие митрополита Алексия в Степенной, и на книгу о Тройском пленении, называя Омира и Овидия, Еркула и Ахилла. В этом книжном образовании боярскаго сына объяснение литературнаго мастерства и широкаго реторическаго размаха, обнаруженных им в похвале святому и, особенно, в предисловии, где он, начав с Адама, изложил очерк хода искупления человечества и начало христианскаго просвещения России, прибавив кстати новгородскую легенду о жезле апостола Андрея. Но этим и ограничилась дальнейшая обработка жития в новой редакции. Выше было указано, что источником, по которому Тучков описал жизнь Михаила, служила редакция пророчеств, которую мы считаем первой по времени литературной обработкой жития. Тучков не только не расширил фактическаго содержания этой редакции новыми чертами, но не исчерпал и того, что давала она; напротив, сокращая разсказ ея в своем переложении, он впал в неточности и ошибки, причина которых или в невнимательном чтении источника, или в особенных соображениях редактора. Встречаем у Тучкова одну новую черту, впрочем не имеющую значения историческаго факта. Уже по древнейшей редакции жития в пророчестве Михаила о падении Новгорода заметна примесь народной легенды. У Тучкова эта легенда является в более развитом виде: предсказанию, выслушанному посадником Немиром в 1470 г., здесь предшествует пророчество о том же, высказанное Михаилом архиеп. Евфимию еще в 1440 г., по случаю рождения у великаго князя сына Ивана, будущаго разорителя обычаев вольнаго Новгорода. Другой, более простой по изложению вариант этой новой легенды сохранился в одном летописном сборнике, составленном в конце XVI в. По простоте и живости разсказа он напоминает первую редакцию жития Михаила и, может быть, заимствован летописью отсюда, хотя его нет в немногих сохранившихся списках этой редакции. Благодаря разсмотренным особенностям труда Тучкова историк едва ли может воспользоваться в нем чем-нибудь фактическим, кроме четырех посмертных чудес, которыя прибавлены здесь к одному, известному по первой редакции. Выше было сказано о грешном пресвитере Илии, который по поручению Макария написал канон Михаилу Клопскому. Из послесловия к другому труду этого Илии, к житию Георгия, мученика болгарскаго, узнаем, что автор был иеромонах, служивший при домовой церкви новгородскаго владыки. Обстоятельства, вызвавшия это житие, и его характер дают любопытное указание на то, из каких источников иногда черпались и как обработывались на Руси южнославянския церковныя предания. Илия написал житие в 1539 г. Незадолго до этого в Новгород пришли с Афона двое монахов, Митрофан и Прохор. Макарий принял их радушно и стал спрашивать: как стоит христианство и не велика ли нужда от поганых? Гости много разсказывали ему о насилиях скверных Сарацын и поведали между прочим о мучении Св. Георгия. «Владыка, – добавляет Илья в предисловии, – восхитил из уст их повесть точно пищу сладкую и повелел мне описать подвиги мученика». Сохранилось болгарское сказание о том же Георгие, написанное средецким священником, который был очевидцем события и принимал близкое участие в мученике. Сличение обоих сказаний показывает, в каком виде болгарское событие дошло до русскаго читающаго общества. Средецкий священник написал подробную повесть, не чуждую книжных приемов житий. В основных моментах разсказа и в немногих подробностях новгородская повесть напоминает болгарскую; в остальных чертах обе оне так далеки друг от друга, как будто говорят о разных мучениках. Можно было бы видеть в разсказе Илии дополнение болгарской повести, заимствованное из другаго источника, если бы обилие противоречий, в какия новгородская биография вступает с болгарской, не заставляло подозревать и в остальных подробностях первой искажение действительных событий. Это объясняется характером источника, из котораго черпал Илия. Из его разсказа видно, что он написан единственно со слов афонских пришельцев и последние не сообщили автору письменных материалов для биографии Георгия. Из слов средецкаго священника можно заметить, что он бывал на Афоне. Может быть, афонские иноки читали его повесть; вероятнее, что они знали о мученике по слухам. Во всяком случае, когда им пришлось разсказывать о нем в Новгороде более 20 лет спустя после события, в их памяти удержались смутныя черты его, к которым Илия прибавил от себя общия места житий. Но вместе с неточными или неясными чертами жизни и страдания Георгия Илия записал со слов пришельцев несколько любопытных известий о янычарах и об отношениях Турок к завоеванным христианам в XVI в., известий, которых нет в болгарской повести и которыя имеют цену показаний очевидцев.